Зеркало времени
Шрифт:
— Ты е…анулся?! — Я не рискую воспроизвести глагол, прошедшее действие которого, несомненно, было обращено на меня, хотя я не убился, ниоткуда не свалился и не рехнулся, а всего лишь, сколько было моих сил, прикипел к поручню и палубе. Но смысл вопроса до меня вполне дошёл, я обернулся и очень серьёзно ответил капитану:
— Нет.
— Марш в кубрик, турист задроченный! — жутко выпучивая глаза и исходя морщинами по шее и лицу от удивления и напряжения, мне в самое ухо прокричал рассвирепевший капитан:
— Никто не увидит, как тебя смыло, а я
Одним рывком он перебросил немаленького и не лёгонького меня от леера, на котором чуть не остались мои пальцы, в надстройку, прямо к трапу, круто обрывающемуся в глубину суденышка.
— Десятибалльный шторман идёт! Первый раз, что ль, в море?
Ответить ему наверху я не успел. Он спихнул меня вниз и с лязгом задраил за мной стальной люк, а, может, дверь.
— Ага, — отвечая ему, сказал я самому себе, в это же время хлопаясь мешком на пол кубрика. По нему уже катался мой рюкзак, и некоторое время мы на пару с ним переваливались от стенки к стенке, от борта к борту.
Когда мне удалось подняться на ноги, я уцепился на уровне глаз за трубчатый остов подвесной койки и о рюкзаке забыл. Как мне удалось забраться в койку, не понимаю и удивляюсь до сих пор. Может, койка в какой-то момент оказалась существенно ниже меня, и я в неё из-под притолоки сверху либо свалился, либо просто впал.
По-видимому, это несложное действие меня обессилило, и какие-то минуты отдыха необъяснимо выпали из памяти. Зато потом, я это уже хорошо помню, я лежал в негнущемся брезенте койки на спине, терся по шершавому и вонючему от многих разутых ног брезенту щекой, волосами на затылке, затем другой щекой, и глядел почти вдоль тела в круглый и маленький, не больше суповой тарелки, иллюминатор, расположенный в борту катера между моим левым плечом и локтем.
Но мне, и лёжа у борта, было видно, как вода, периодически отливающая от иллюминатора, то наступает на катер закипающей, изливающейся как будто ни из чего стеной, то нависает над судёнышком, как глыба на высоте карниза пятиэтажного дома. Вот эта вскипающая глыба неимоверно перекашивается и обрывается вниз, пролетая, к счастью, мимо катера, а наш жалкий, слабосильный буксир выворачивается из-под удара, взмывает и пару секунд неведомым чудом удерживается над бурлящей бездной.
Когда катеришко в очередной раз взлетал, как беспомощная скорлупка, кверху, я в состоянии немого восхищения видел несущиеся по воздуху клочки и косматые обрывки остатков гребней волн, нещадно раздираемые и уносимые ветром куда-то кверху, в безумно бегущие чёрно-смоляные низкие тучи.
Вот только когда сорвался ветер! Он так безумствовал, что казалось, что я вижу его.
Ветер врывался в каждую провалинку, каждую ложбину между волнами одновременно с нескольких направлений, но откуда бы ни нагрянул он, всегда находились волны, беспрепятственно и неукротимо вырастающие снизу, словно выталкиваемые непомерной силой из недр океана, и готовые, гордо переча ветру, подставить под его ошеломительные удары свои буйные, многоглавые навершия. И всегда находились волны,
Вовремя меня турнули с палубы.
Нет, неба я почти не видел. То, что я принимал за небо и чёрные тучи, казалось едва ли не чернее самых смоляных из всех кипящих вод и словно не было ни небом, ни водой. Никто не включил в кубрике свет, и мне было видно за иллюминатором странное самосвечение океана, но только внизу, идущее как бы изнутри, из самой толщи океанских бурных вод. На небе ни зги, в необъяснимое свечение воды не верилось, а я его всё-таки видел.
Я почти не ощущал своего тела, но с ним явно было неладно, и я из последней гордости пытался владеть собой. «Хорошо, что не успел пообедать, — думалось мне, — всё бы из меня уже вылетело. И когда еще поесть придётся…»
Хлопнул и подскочил, показалось, над моей затуманенной от валяния по брезенту и почти оболванившейся от качки головой, раздраенный люк. У самого уха дробно пересчитали ступени трапа тяжелые сапоги. Я с трудом повернулся, преодолевая тошнотную муть в голове и противную слабость во всём теле. В еле пробивающемся из верхнего коридорчика тусклом свете надо мной нависла, обдавая водочным перегаром, нечёсаная и небритая физиономия, мне показалось, что вверх подбородком, потому что нелепо говорить об одной лишь голове без невидимого тела, что это — морда вверх ногами.
— Хана, челдон! — прохрипела опухшая от пьянства и трудной, бесшабашной морской жизни рожа, вместе со всем лохматым калганом почти ничем не напоминающая человеческие голову и лицо. — Молись, читай отходную с аминем!.. Потонем на хрен скоро…
Это был парень из команды, вряд ли старше меня, если еще не моложе. Выдав информацию, он с середины трапа, не ступив шагу по полу, перебросился на койку у другого борта, растянулся, не снимая сапог, секунд пять поворочался, сквозь зубы пьяно бормоча что-то, и уснул.
Я был не в состоянии разлепить губы и смолчал.
Мышление мое словно раздвоилось: одна часть бросилась вслед за парнем к его койке, желая переспросить, что происходит; вторая, более инертная, заставила меня вновь отвернуться к иллюминатору и принять единственно возможную позу, чтобы хоть как-то ещё продолжать ощущать себя и попытаться осмыслить создавшееся положение. Инертная половина взирала в темный кружок иллюминатора и тупо молчала, но когда от захрапевшего парня ни с чем вернулась первая, заспорили обе.
Не верить пареньку я не мог. Вздохи и скрежет в перенапряжённом корпусе катера впрямую подтверждали его слова. В море он был, не чета мне, не новичок, и это его, записного бывальца, оно кормило изо дня в день.
«Почему он сам не спасается? — запустило в меня неожиданным, но закономерным вопросом быстрое мышление. — Потому и добавил водки, чтобы не почувствовать своей погибели?»
Эх, быть бы мне всегда таким резвым, как моё самосохраняющее сознание!
«Он на ногах не стоит, ему всё — всё равно», — отвечала медленная половина мышления.