Зеркало времени
Шрифт:
— Только отвлеките, — попросила Зоя Гавриловна, — надо поставить ей укол. Она как раз украинка, Тарас. Не сумеете отвлечь — разрешаю действовать силой.
Когда мы пришли, хитрющий, как сам Одиссей, хоть и юный, хохол Тарасик решительно постучался в окно и на чистисенькой украинской мове попросил у матинки разрешения зайти в хату, чтобы напиться, «бо в горлянке дуже засохло». Так же решительно он вошёл и в дверях приостановился. Заговорил с больной ласковым-преласковым медовеньким голоском. Она уже успела взять в руку кухонный нож, похожий на тесак, которым удобно щепать поленья на лучину для растопки, но вошедший оказался ей незнаком, зато вежливо говорил с ней на безупречном языке её далекой юности, и теперь она не понимала, как
Продолжая безостановочно разговаривать и варьируя интонации, субтильный и гибкий Тарас исподволь двинулся от порога в кухню замысловатым лисьим обходным манёвром. Тут и я выступил из-за его узкой спины и заявил, что тоже очень хочу пить, просто вот на месте помираю от жажды. Меня старушка тоже видела впервые и теперь смотрела то на Тараса, то на меня, каким-то собачьим взглядом, склонив набок голову, как если бы и впрямь решала, то ли обгавкать, то ли кинуться и покусать, а то ли, на всякий случай, хвостом повилять. Вслед за Тарасом и я, переваливаясь, как медведь, медленно начал двигаться в чужой кухне по кругу, соображая, как обезоружить непредсказуемую сумасшедшую бабу, и некстати вспоминая, какими неожидаемо сильными вдруг оказываются вот такие полудохлые психопатки.
Только бабка отвлеклась на нас и от порога отвернулась, как из крытого двора внутрь, не скрипнув дверью, протиснулась всем полным крепким телом Зоя Гавриловна. Без промедления, без крика и гика, мягко, как тигр на жертву, она прыгнула к старухе, держа правую руку на отлёте, немыслимым приемом сбила бабку с ног и лицом вниз бросила на пол так, что из тощей утробы той вырвалось только что-то похожее на: «В-ве!..»
В мгновение ока Зоя Гавриловна оседлала бабку, усевшись ей прямо на лопатки, спиной к старухиному затылку, придавив, по-моему, ей и дурную голову, задрала на бабке грязную заношенную юбку и смаху влепила в оплывшую от возраста и уже совсем рыхлую задницу приличных размеров шприц. Мы с Тарасом открыли рты и остолбенели от изумления, глядя то на противную бабкину ж…пу, то на полные красивые голые колени главврача. Когда через минуту Зоя Гавриловна с видимым трудом встала со старухи, нам осталось только переложить унявшуюся больную на жуткую нищую провонявшую постель.
Я вспоминал эту и другие ей подобные дикие поселковские истории, уходя всё дальше от берега и продолжая успокаивать сам себя.
В открытом море качка усилилась. Всё труднее, уже словно взбираясь на гору, тащился катер с буксируемыми тупоносыми плашкоутами, оглядываться на них надоело, и мало-помалу моим вниманием завладел беспрепятственно и, показалось, независимо живущий вокруг меня безгорестный мир волн.
В Татарском проливе штормит часто. Ветры над Сахалином, бывает, проносятся сумасшедшие, видимо, такие или им подобные и называют тайфунами. На океан, мне тогда представлялось, за два месяца холодного лета я насмотрелся почти досыта с берега, причём, при всяком состоянии погоды. Регулярные приливы и отливы, и волны на поверхности вод всегда разнообразнейшие, — от ластящихся, при штиле, шаловливо или дремотно, смотря по твоему настроению, нашёптывающих извечное, манящих в себя и затем обжигающих ледяным холодом даже в июле и ещё относительно теплой первой половине августа, — до штормовых, беспредельно жестоких, бьющих слепо, без жалости, почти как при цунами. Такие суперволны ужасающе возносятся в твоих глазах у береговой черты и, вслед за этим, обрушиваются на пирс с грохотом, подобным протяжённому во времени и вдоль всего побережья грому или землетрясению. И трудно было понять, брызги ли от погибающей волны целыми потоками вздымаются выше прожекторной вышки, чудом выстаивающей под ударами водной стихии у самого края пирса, или это грозно и неотвратимо высвечивается в закатном небе высоко над берегом гребень ещё более мощной и яростной последующей волны. Или же то, наконец, подходит, накатывает знаменитый девятый вал!..
Может, там, у сумрачного сахалинского берега, возле Комсомольска,
Больше всего меня удивило, вначале обеспокоило, а вскоре и устрашило отсутствие пенных гребней на вздымающихся волнах, отсутствие свиста и завывания ветра, потоков воды, проносящихся вдоль и поперёк палубы, и брызг, взлетающих выше мачт, всех этих знакомых по кино непременных атрибутов разыгравшегося шторма. Тем занимательнее оказалась в открытом море поверхность вод. Её, пожалуй, никак нельзя было именовать поверхностью — она была изумительно и неописуемо многорельефна, эта прихотливо и непрерывно перемещающаяся граница между неистовствующими без косм пены водами и величественно-плотным недвижным воздухом, который неподвижность не тяжелила, потому что над морем дышалось им свободно и легко. Совсем не так, как дышат здесь, задыхаясь, приезжие в первые две недели, пока не привыкнут к нехватке кислорода у океана.
Мне казалось, что воздух, если и движется вокруг, то потому только, что раздвигает его катер, то подталкиваемый снизу и тяжко взбирающийся на очередное, бьющееся под ним тело волны, то все так же неторопливо-медлительно проваливающийся в ущелье между волн, когда под днищем у него исчезает поддержка и опора, а катер живёт и продолжает бороться с водами и воздухом сам по себе, сообщая им свое движение и ни на что, кроме собственной крепости корпуса и надежности дизеля, не надеясь. Об этом твердили мне неколебимость палубы и передающийся через неё нутряной лихорадочный стук, даже не вибрации и не дрожь, от цилиндров неустанно работающего двигателя.
Если бы звучали ещё и волны! Но они не звучали, наверное, потому, что никакие звуки не смогли бы достоверно передать всех впечатлений тысяч и тысяч непрерывно проживаемых у меня на глазах огромных и длительных, больших и коротких, средних, маленьких и мельчайших, теснящих друг друга долесекундных жизней. Беззвучные писки рождений и младенческое лепетанье, бесцеремонные и бесшабашные вопли юности, благоразумное и мудрое зрелое умолчание на пике успеха, вскрик или тяжкий стон или бесконечный жуткий утробный вой при умирании — все сопутствующие звуковые эманации жизней волн слились бы в ровный, плотный и глухой шум, никак не соответствующий оптически осязаемому многообразию.
О нет, дивная музыка моря, очаровывающие мелодии волн слышатся исключительно на берегу! В океане мне все эти вольные волны явственно только виделись, уши словно законопатило сжатым воздухом. Горы, холмы, хребты, водные цепи, увалы, сопки, дрожащая рябь, вихри, водовороты, провалы, плески, пыль и водяная морось и кверху и в стороны, в безмолвный воздух, — всё перекрещивается, разнообразно и многократно пересекается, непрерывно дробится — у меня нет больше сухопутных аналогий для странного, ни на что более не похожего и ни с чем не сравнимого мира волн.
Уже дольше часа море откровенно и бесцеремонно притягивало меня зрелищным богатством, могущественно завораживало собой, и было чертовски жаль, что так быстро темнеет. Наверное, именно тогда, на скользкой палубе беспомощно мотающегося между небом и бездной безвестного катерка, впервые подумалось мне, что надо бы поуглублённее заняться изучением математики многомерных пространств.
Катер носом черпнул волну, пенные потоки хлестанули верхом палубы, и я попятился вдоль леера-поручня, еле успевая перебирать автоматически цепляющимися за него руками. Тут меня грубо и неожиданно встряхнули за плечо, и я остановился.