Зеркало времени

Пащенко Николай

— Николай Гумилёв — поэт периода русского декаданса? — неожиданно для самой себя спросила я, а Башлыков прищёлкнул языком и раза три одобрительно хлопнул в ладоши:

— Вам, уважаемая мисс Акико, захотелось блеснуть перед российским профессором своей образованностью? И, надо отметить, вполне заслуженно! Блестяще! Да, именно этого довольно короткого времени, периода русского декаданса, — довольно вскинув коротко стриженую седую голову, ответствовал Павел Михайлович:

— Гумилёв — натура сложная, поэт и доброволец-офицер в Первую Мировую войну. Но он, пожалуй, в большей степени всё же романтик и символист, чем декадент. Госпожа Одо… А вы знаете, что ваша фамилия по-гречески означает «улица»? Бывали в Элладе, но не сталкивались, и никто вам об этом из вежливости не сказал? Ай-яй-яй! Любопытная этимология, но я, к сожалению, ни в японском языке ни бум-бум, ни в тёмных дебрях вашей достопочтенной профессии, где мне всё совершенно не ясно. В отличие от моего посконного солдафонского воляпюка,

предназначенного для оттопыренных курсантских ушей, вы похвально владеете языком рафинированной русской интеллигенции, практически без акцента говорите. Я польщён знакомством с ярким научным светилом в вашем лице, с радостью подарю вам редкую книгу современного даровитого петербургского стилиста о духовном прозрении автором выси небес и глуби земли, архистратигах, ангелах и скрытой от смертных истории рек от Евфрата, Тигра, Аракса и Волги до мало кому известной Оредежи. Книга здесь, на острове Северном, со мной, подарить её вам я не забуду. А чем ещё новеньким занимает вас проживаемый нами период? Нуте-с, нуте-с…

Борис с интересом повернулся ко мне, наблюдая, как я выдержу своеобразную пикировку в светской болтовне с его старым учителем. И я ни на секунду не забываю, что «мон амур» постоянно учится. Он со мной как-то даже пооткровенничал: «Я во все глаза смотрю, как в тех или иных случаях поступают окружающие меня люди. Да, преимущественно, мужчины. Женская реакция мне тоже любопытна, но ведь я не могу и не собираюсь поступать, как женщина».

— Я, уважаемый Павел Михайлович, психопатолог, и обратила, наконец, внимание на мощное давление, какое оказывает наша цивилизация на людские умы. Действительно, открылось и нечто новенькое, противоречащее бытующим представлениям. Периодически интересуюсь через Интернет, что в нашем мире творится в связи с участившимися случаями прочтения людьми информации о предыдущем рождении, или воплощении души. Вот, к примеру, случай: пожилой английский фабрикант детских игрушек Джек Ридвуд, человек, по всей видимости, не консервативный и сентиментальный, воспользовался новым знанием и, растрогавшись, признал за родственника некоего юношу, в котором воплотилась душа деда фабриканта, умершего, когда сам Джек заканчивал колледж. Джек рано лишился родителей, воспитывался дедом, о доброте и милосердии которого он сохранил наилучшие впечатления на всю жизнь. И дед вернулся к Джеку в образе юноши. О том, что между ними сохранилась кармическая задача, не решённая при прошлом воплощении души тогда деда, а ныне юноши, которого Джек Ридвуд объявил теперь внуком, сам Джек и не подозревает.

Башлыков по-преподавательски терпеливо выслушивал мою речь, склонив набок голову и поглядывая чуть в сторонку, чтобы не смущать меня пристальным вниманием, и я с большей уверенностью продолжила, удивляясь нахлынувшей на меня разговорчивости:

— Некоторые христиане оживлённо обсуждают через Интернет, признавать ли так называемое душегенное сродство. «Мы же не буддисты. Это они находят воплотившуюся душу ушедшего Далай-ламы». Звучит так, как если бы ребенок оправдывался за что-нибудь, я же хороший. Можно подумать, что у не буддистов какие-то другие души. Церкви вначале солидно и настороженно молчали. Но особое оживление проявлялось у тех скряг, кто родным детям не оставил бы ни цента и, будь такая возможность, предпочёл бы всё свое нажитое забрать с собой, на тот свет. Таким и при новом рождении в первую голову хотелось прибрать к рукам свои старые богатства из прошлой жизни. Затевались даже суды, но невозможно привлечь отсутствующую правовую базу. Потом и церкви оказались вынуждены обратить, наконец, высокомерное внимание, и начали осторожно отвечать на вопросы верующих, но ответы ими давались сколь велеречивые, столь же и расплывчато-невразумительные, больше про непостижимость таинств и про то, что на всё воля Божья, с толкованиями и всевозможными ссылками на святые источники, авторитетные для соответствующей конфессии.

И всё же многим из людей, считающих себя цивилизованными и прогрессистами, каждому из которых не дай-то Бог отстать от общества и прослыть ретроградом, становится ясно, что старый, привычный мир затрещал и по швам, и по целому, по живому. И нельзя, невозможно стало не обращать внимания на очевидное. Были попытки адвокатуры, разведки, секретных служб, специальных агентов или искусных экстрасенсов, нанятых знатнейшими фамилиями всех континентов, воспрепятствовать упоминаниям в средствах массовой информации о подобном явлении. Опасения их понять можно: вдруг да кто-нибудь из «проснувшихся памятью души» станет претендовать на фамильные сбережения, а хуже того, обнаружит владение семейными тайнами. Ведь самыми страшными всегда были тайны генеалогического характера и финансовые. Вдруг да вновь рождённый прочтёт в своём собственном подсознании страшную тайну семьи?! Узнает, что предшественник по ныне его душе был отправлен на тот свет тогда-то, при таких-то обстоятельствах, тем-то и тем-то. За такую-то мзду. Или найдёт тайные письма. За письмами всегда охотились, как в мирное время, так и в периоды войны.

«Бог мой, — думала в смятении я. — Тайна семьи, а семья — королевская!», да и в семьях простых людей не всё легко складывается в связях между ними: у нормальных, самых обычных

людей простых характеров не бывает. Но в жизни общества новое знание широко покамест не применяется.

— Наука задыхается в многовековом плену материализма, — наставительно заметил Башлыков. — Вот потому-то правовой базы ещё нет. Не возникает вопросов к умнейшим представителям старших поколений, потому что их опыт относится лишь к условиям прожитых ими жизней. Эти условия более не повторятся тысячи лет. Человек — такое же природное существо, как дерево, зверь или трава, и полностью зависит от сил Того Света. Только он не знает или не помнит об этом, если и знал. Но слышна уже и близится поступь новой цивилизации духа с новыми правилами жизни, новой религией, новой культурой, новой литературой и искусством. Тем, кто их не приемлет, впору готовиться не воевать за старое, они безнадёжно запоздали, а продумывать правила бегства в глушь, в скиты.

Поясню. Когда мои коллеги говорят: «Мы преподаём философию», возникает уместный вопрос: какую именно? Они задумываются, но честного ответа не дают, начинают плести околесицу. Почему? Потому что, на самом-то деле, преподают не философию, а историю философии, а это разные вещи. Бессмертна только логика, но ведь и логика это не философия, а только один из важных инструментов мышления. От кого ждать открытия и предъявления миру истины, если её не видит якобы имеющаяся, но сохнущая у нас на глазах, как лист для школьного гербария, прежняя философия? Скрестить материализм и идеализм? Глядь, а уж нет в мировом научном обиходе ни того, ни другого, оба втихомолку сданы в архив и благополучно пылятся на дальней полке. И никто за них не ратует, не сражается и ничью кровь не проливает. Сегодня действительной, результативной философии нет. Нужна в наше время совсем другая философия.

Самые проникновенные слова могут выявиться на деле пустыми и обманчивыми, смотря по тому, откуда на их содержание смотреть. К примеру, когда говорят, что Россия склонила знамёна и сдалась Западу без боя, это так и не так. Проиграли те, кто пытался без плана продуманных действий вступить в бой, а потом струхнул и поспешил сдаться, ожидая для себя пощады. Народ России, мучительно переживая эту трагедию, и не думал начинать воевать, он оказался не только терпеливее, но и намного мудрее в своей бессловесности, но не в бесчувствии и не в безмыслии.

Для оптимизма, глядя из того же сливного водостока, куда ввергли Советский Союз, разумеется, нет оснований. Россия, с точки зрения «скупого царства прагматизма, успеха и материализма», выбранной для взгляда и оценки её положения талантливым итальянским политическим писателем Кьезой, действительно потерпела крупнейшую политическую катастрофу, доказательством чего огромные, как в Мировой войне, людские жертвы, потери политического престижа, ресурсов всех видов и обширных территорий. Потерпела уже вслед за Советским Союзом, осколком которого самонадеянно ступила при своём рождении на новый путь, на деле оказавшийся началом подготовленного для неё глубокого исторического спуска, вплоть до полного исчезновения. Россия терпит, начинает понемногу соображать, что к чему, но молчит пока и бездействует. А что же происходит в якобы победившем её и торжествующем западном мире?

Начались, и давно, губительные процессы, поначалу не всем заметные, и втянули в себя не только Россию, но и весь мир. О каком успехе демократического Запада можно вести речь, если его и не было? Если историческим успехом провозгласили гомеопатическую отсрочку от конца их цивилизации за счёт ограбления не только колоний, но ещё и всего развалившегося социалистического лагеря.

Сегодня радикальный ответ на вопрос «быть или не быть» означает либо выживание всего мира, либо его гибель. Стало виднее, что России предоставлена была историческая возможность начать изменяться первой, и своими первыми же шагами, пробуя, нащупывая путь общественных и культурных изменений, показать всему миру правильное направление пути к спасению. Высокое служение тоже своего рода талант, и в этом смысле народ российский свою талантливость доказал и оплатил давно. В том числе, выразил себя миру и через свои произведения искусства. Чаще к искусству относятся, как к развлечению. А что же это такое — искусство?

Борис пожал плечами, дескать, вопрос профессора не к нему, далёк он от этого. А я промямлила что-то о мироощущении, мироотношении, самовыражении, замешкалась и в нерешительности умолкла. Подобный вопрос мне и в голову никогда не приходил, хотя я считаю себя человеком культурным и кое-что в искусстве, безусловно, понимаю.

— Для меня, — поглядев на нашу беспомощность и выждав для приличия, негромко заговорил Башлыков, — искусство только один из предметов моего хобби. Не станем трогать искусства войны, искусства боя, совершенства технических устройств, сродни предметам искусства, и тому подобных ответвлений. Но, изучая разные художественные творения, я постепенно пришёл к собственному определению этого очень важного для человека и свойственного лишь ему понятия, что и отличает его от животных. Довольный и сытый индивид, в лучшем случае, скажет: «Слава Богу», а то и просто растянется на лежанке, поглаживая набитое брюхо. Я сформулировал так. Искусство — одна из форм творческого выражения в художественных образах отношения человека к окружающему, часто протестная. Вы согласны?