Зеркало времени
Шрифт:
В отношении острова Хоккайдо, по справедливости, вовсе не японского, согласно праву первооткрывателей — раз, исторически и цивилизационно — два и три, Сталин, вероятно, хотел вернуть стране лишь то, что в девятнадцатом веке согласно международному праву принадлежало России, то есть вся Курильская гряда, острова Хабомаи и Сахалин, но ничего более. Аляска до продажи царём Америке за семь миллионов двести тысяч долларов тоже была российской, да и Алеуты, где мы с вами находимся, и другие северные тихоокеанские острова. Командорские острова ведь были и остаются российскими. Стоит напомнить, что это США, продвигаясь по Тихому океану к Японии с юга, рекомендовали Сталину атаковать Хоккайдо на севере. Но Япония островное государство, поэтому американцы обещали предоставить Красной Армии на Тихий океан все необходимые морские десантные средства. Однако советский Генеральный Штаб оценил возможные потери своих войск
Во все времена любая действительность имеет слишком мало общего с тем, что потом расскажет о ней бессовестная, изолгавшаяся история!.. Зато мифы, в отличие от истории, естественны и потому правдивы.
Когда они вдвоём растолковали мне главное о событиях той войны, я не знала, куда деваться от стыда. «Как жаль, что человеку не дано заранее предвидеть, во что, в какое дело, он наобум ввязывается или собирается задать неосторожный вопрос», то и дело думала я.
— Похоже, что у меня неплохо получилось бы торговать эмоциями, под старость кусок хлеба, — напустив на себя вид бесталанного, туповатого, но самодовольного бизнесмена, и тихонько посмеиваясь над собой, проговорил Башлыков, милостиво давая мне возможность прийти в себя от переживаний за историческую безграмотность. И обратился к Борису:
— Всё переврали зарубежные партнёры, кого припомнили — унизили, не забывая себя нахвалить. Самохвалам от истории, конечно, крайне лестно считать себя далеко ушедшими вперёд со времён старика Геродота. Но лично мне трудно разделить с ними их наивную радость и прогрессирующий оптимизм. А лучше сказать наоборот: их наивный оптимизм и прогрессирующую радость, так точнее. Не зря у них считается неприличным обсуждать в обществе историю, политику, религию, чтобы не вскрылась растиражированная ложь. Мы с ними очень разные. Высокомерие — это когда не похожих на себя, даже лучших, кому повсюду завидуют, они оптом именуют дикарями. Русским подобное не приличествует.
Про карманные фонарики ты, Борис, не слышал. А такую песню: «Гренада, Гренада, Гренада моя»? «Мы ехали шагом, мы мчались в боях…»? «Скажи мне, Украйна, не в этой ли ржи Тараса Шевченко папаха лежит?»
— Михаил Светлов? — подыгрывая и по-школярски наморщив лоб, припомнил Борис.
— Конечно, милейший! Сегодня день памяти моего приёмного отца, поминаю его, а Светлов его любимый поэт, потому-то и песня про фонарики… Хотя мне из поэтов того времени больше по душе Михаил Исаковский, предполагаю, по Смоленщине, он и мой тоже земляк. Отец восхищался тем, как просто Светлов творил из чего угодно песенно ложащиеся на музыку стихи. Уже работая в союзном Минздраве, отец как-то причастен был к судьбе Светлова, вроде бы, помогал с его устройством на специальное лечение. И очень жалел, что всё-таки сгубил окончательно поэта алкоголизм, как и многих в то время.
Осенью 1941 года отец служил главврачом военного госпиталя, тогда под Москвой, а меня к нему, завёрнутого в казачий башлык, это вроде тёплой накидки на плечи поверх шинели, привёз неизвестный кавалерист. Сообщил немногое: «Двигаемся к фронту. Налетели «Юнкерсы», рядом разбомбили гражданских эвакуирующихся. У меня, говорит, на руках умерла раненая, вроде бы, цыганка. Бумаг у ней на теле никаких не обнаружилось, но по виду, по одежде, женщина культурная, не из табора. Смогла только прошептать несколько слов, что сыну три месяца, он Павка, как Корчагин. Себя назвать не успела. Я Михаил. Фамилию ему запиши казачью, в чём принёс, Башлыков, после войны я по ней его найду». Ускакал, да так и не объявился, видимо, погиб казак. Кто знает, не из Индии же она, в самом деле, моя родная мама? Или сотрудница Коминтерна, кого в нём только не было? А я, возможно, русский то ли индиец, то ли индеец, то ли эфиоп или цыган, всё только мечтаю завести коня, когда, кроме отставки по военной службе, уйду на отдых и из профессоров. Шучу, шучу, конечно, мне только коня ещё не хватает. Я ведь и сейчас всего лишь в отпуске, чтобы подготовить твой полёт, я — отпускник, Боря, и щедро расходую на тебя мой отпуск.
Принявшая меня семья была бездетной. Я в дороге, видно, простудился. Отец вылечил меня, оформил усыновление темнокожего малыша, весной привёз к жене в Москву, сдал ей на руки и уехал снова на ушедший к западу фронт. Мама всю трудовую жизнь работала в редакции союзной газеты и не эвакуировалась из столицы. Это она с карманным фонариком тоже дежурила по ночам на крыше, как тысячи москвичей, тушила вражеские бомбы-зажигалки. Поэтому отцу песня нравилась,
… А в роскошной форме гусарской
Благосклонно на них взирал
Королевы мадагаскарской
Самый преданный генерал…
До генерала я военную лямку не дотянул. И вдовцом остался, без моей «королевы мадагаскарской». Она на Митинском кладбище, под своей, кстати, фамилией, гордая была. Хожу к ней от мемориала над радиоактивными останками умерших в лучших госпиталях первых ликвидаторов Чернобыля, тогда, в 1986 году, Митино, где решили их захоронить под слоем защиты, было, пожалуй, ещё ближним Подмосковьем. Прохожу мимо могилы крупнейшего историка-археолога Бориса Яковлевича Ставиского, открывателя Кушанского царства, кланяюсь и его памяти. Мне посчастливилось давным-давно общаться с ним. Вот кто был истинный питерский интеллигент, личность, высочайший эрудит, стоик-учёный, неустанный труженик и скромнейший человек! Его в Москву перевели из Ленинграда. Сберегаю его брошюры об уникальных раскопках в Средней Азии, все с автографами. Он из той же героической научной когорты, что и Дмитрий Сергеевич Лихачёв. Да они и внешне были очень похожи, как из одного гнезда. Я бывал на публичных выступлениях того и другого в Академии Наук. Заслушаешься! Мой друг с детства Виталий Дымов с уважением относится к памяти Бориса Яковлевича, однако выработал и в чём-то придерживается собственных оригинальных взглядов на историю мира. И жаль, что академик Дымов не здесь, рассказал бы много необыкновенного, неожиданного для всех нас. Ну, да я в древних историях не специалист, чистый технарь, моя шуточная курсантская кличка «Профессор интегральных наук», и как в воду дружки-однокашники глядели, так оно и вышло.
Живали и мы в самом центре Москвы на Сретенке и в Грохольском переулке. Потом в Тушино, сейчас в Измайлово, здесь поспокойнее, потише. Два сына выросли, служат Родине, по стране разъехались, но и внучатки деда не забывают, приезжают, проведывают, когда и я нахожусь в Москве, не околачиваюсь на полигонах. «O tempora, o mores»! Нет уж с нами тех, кто вечно будет дорог! Виташу Дымова к твоему отцу, Кириллу, перевели на Урал, потом оба перебрались в Сибирь, и он ни разу не пожалел, что уехал из Москвы. Зато не упустил шанс создать выдающуюся машину. И в обывательском мире есть творцы! Но мало.
Вспомнил, Боря, автора стихов? Ай, нет? Бывал ведь у меня, когда приезжал в академию сдавать сессии, книжки брал. Что ж так слабенько? Не узнаю тебя, науками перегрузился к экзаменам, иль вдруг обеспамятел, что ли? Это стихи очень интересного поэта Николая Степановича Гумилёва. Он расстрелян большевиками где-то под Питером в 1921 году по обвинению в участии в контрреволюционном заговоре. Старую культуру коммунистические идеологи тогда считали буржуазным пережитком и отвергали её и её носителей, тем более, происходящих из дворян. Николай Гумилёв — муж великой русской поэтессы Анны Ахматовой и отец крупного в позднем советском периоде, достаточно независимого в своих нетривиальных догадках и суждениях вне официально принятых догм, и, в том числе, ещё и потому преследовавшегося советскими властями историка Льва Николаевича Гумилёва. Его уже в тридцатые годы сажали, лишали возможности учиться в университете, и великая Ахматова, простаивая изо дня в день перед тюрьмой, безуспешно пыталась передать сыну еду и тёплые вещи. Лев Николаевич бедовал на строившемся заключёнными Беломорканале, потом в Норильске, уже из лагеря добровольцем ушёл воевать и дошёл до Берлина, и после войны экстерном сдал за университет и сумел защититься. Он считал, что в лагере было голоднее, хуже и ближе к смерти, чем на фронте, на передовой. Даже мне, не историку, известно, что он знал французский, персидский, тюркский языки. Наверное, и английский. Потом его неоднократно увольняли с работы. Тех, кто «выпал из гнезда», нигде не жалуют.
Борис Яковлевич Ставиский, конечно, знал Льва Николаевича Гумилёва. Думаю, что они познакомились, когда оба трудились в Москве, в Музее этнографии. Сноха Бориса Яковлевича эмигрировала из Союза вместе с его старшим сыном, долгое время работала за границей, и я с интересом слушал её регулярные радиопрограммы по «БиБиСи из Лондона». Ерундой, как человек широко образованный и просветитель, она не занималась. Но лично не знаком. Я рассказываю об истинной интеллигенции. И мне очень повезло с приёмными родителями, поскольку я, когда повзрослел, оказался в той же социальной группе, что и они. Мы всегда понимали друг друга и могли друг другу помочь.