Жалкая жизнь журналиста Журова
Шрифт:
– Ульяна, ты что! Мы с тобой просто целовались! Сколько времени прошло! Зачем тебе это?
– Еще как приставал! Ну, ты можешь ответить?
– Могу. После.
– Значит, ты расстался со своей прекрасной венгеркой…
– Болгаркой, – поправил Журов.
– Болгаркой, – согласилась Ульяна, – и сразу познакомился с француженкой? А меня ты так и не вспомнил?
– Уля! Ты же была в десятом классе! Сейчас-то что?! Мужики штабелями у твоих ног!
– Ну и что, что в десятом классе! Мог бы и вспомнить! – Ульяна надула губки, похоже, она чуть-чуть в обиде на Журова, что тот посмел увлечься не ею. Эта ревность в сослагательном наклонении развеселила его. «Вот сучка!» – ласково и с одобрением подумал Журов.
– Пойдем, я покажу тебе мою комнату, – предложила она.
– Спасибо, нет, –
Она вышла проводить его на лестничную площадку, прикрыв дверь, порывисто прижалась к нему всем телом и прильнула к губам. С чего такая страсть? Журов предположил, что так она проверяет, возбудится ли он. Возбудился. Удовлетворенно кивнув, она отстранилась и хлопнула дверью, бросив на прощание:
– Котик, звони в любое время, можем сходить куда-нибудь.
– Обязательно! – и он скатился вниз по лестнице. На воздух, на воздух!
А не пойти ли к Кароль? Идти не больше часа, да и прогулка по ночному городу обещает быть приятной. Июнь же месяц. Опять же голову проветрить. Но, поразмыслив, он испугался вероятной поспешности своих слов и решений. Журов посмотрел на часы – есть шанс успеть перебежать Васильевский остров и перебраться к себе на Петроградскую… У моста Лейтенанта Шмидта он передумал и пошел по набережной к Дворцовому. Вдоль гранитных парапетов дружелюбно бухала молодежь. Кто-то бренчал на гитарах, особо передовые приволокли магнитофоны. Пару раз Журова приглашали выпить, он не отказывался и выступал своим в доску, клевым чуваком. Путь до Петроградской естественным образом затянулся, домой он поднялся совсем пьяным, но веселым и мирным.
На кухне горел свет, на диванчике спала Марго, шум замков разбудил ее. Увидев племянника, она хотела сделать ему выговор, но он, счастливо улыбаясь, обнял ее со словами: «Как же я тебя люблю!» Она поморщилась от выхлопа, но высвобождаться из его объятий не стала.
– Бобочка, опять ты пьяный! Скажи лучше, вы хорошо поговорили с Толей?
– Лучше не бывает!
– Вот и славно. Иди спать. Спокойной ночи!
– Марго! Ты лучшая тетя в мире! Спокойной ночи тебе, Марго!
Проснулся Журов на удивление свежим. Первым делом подумал об Ульяне; раз она его немножко ревновала, пусть только и на словах, он ей интересен! Все-таки хорошо, что она студентка, а не просто манекенщица. Без всяких обид вспомнились слова ее отца: «Похвально, благородно, но глупо». Выходит, и он, человек творческий, которому, по логике, должно быть глубоко пофиг, тоже советует вступать в партию… Ну-ну.
Далее ход его утренних мыслей устремился в еще более приятном направлении: великие мира сего – редакторы, писатели, отцы советской журналистики – находят у него незаурядные способности! Так он и не сомневался. Он еще покажет, на что способен, дайте только время! Начинать, правда, придется в «Кировце», писать и править для пролетариата, но вскоре после этой скучищи его ждет Европа! Тут его мысли перекинулись на Кароль, но тоже весьма заманчивым и благоприятным образом, рисуя прелюбопытнейший сценарий. Исходя из перспективы работы в Европе – а в его воображении это воспринималось уже как данность – можно ведь их нежные отношения продолжить иным образом: сейчас, сломя голову, не жениться и в омут не лезть. Пусть гэбэшники успокоятся. И отец вместе с ними. Кароль тихо уедет, но приезжать-то к нему она сможет! А через два-три года он сам во Франции или в Швейцарии! И встретятся они уже в равных весовых категориях! Тогда и поженятся. Ему, известному журналисту – другого не дано! – будет значительно проще пробиться в ведущие французские газеты. Из СССР, понятно, придется сбегать, точнее – туда не возвращаться. Такая эскапада, безусловно, вызовет немалый скандал, отца попрут с Первого канала… Но до этого еще очень-очень далеко… можно пока особенно не заморачиваться. Если поразмыслить, все не так уж и плохо! Прав, прав Витя! Не зря он на «Крышу» сходил.
На волне его хорошего настроения позвонила Ирка. Раздавленная его очередным исчезновением, Ирка собиралась высказать Журову много всего нелицеприятного, после
– Прелестное дитя, – почти кричал в трубку Журов, – Только не дуйся на меня! Я сам собирался тебе позвонить! Куда пропал? Так я же диплом защищал! Защитил! Все, учеба позади! Впереди долгая трудовая жизнь! Это надо отметить! Сходим куда-нибудь? А хочешь, съездим завтра в Солнечное, купнемся, позагораем? Завтра не можешь? Экзамен? А когда? Послезавтра? Заметано! В десять в центре зала. Купальник не забудь, а то ню придется загорать… Я-то не против! Я? Точно не забуду! Клянусь! Честное комсомольское! Ну все, целую тебя! Пока!
Напевая Sea, Sex and Sun Генсбура, Журов проследовал на кухню, где Марго варила кофе. Аромат сумасшедший!
– Бобочка, ты так громко говорил… я невольно все слышала. У тебя новая девушка?
– Тетя, очень может быть, что да!
– И кто же твоя избранница, позволь полюбопытствовать?
– Зовут ее Ирка, и учится она, представь себе, моя дорогая тетя, на фи-ло-ло-ги-чес-ком факультете! То ли на шведском, то ли на норвежском! Что абсолютно не важно. А важно то, что она юна, стройна и мной увлечена!
Все сорок минут дороги они простояли в тамбуре, курили. В Солнечном электричка мгновенно опустела, толпы пестрой молодежи устремились по широкой, ничем не примечательной асфальтовой дороге в сторону залива. Маршрут до пляжа делился на два этапа: первый налегке, только с пляжными сумками, до продовольственных магазинов у Приморского шоссе, второй, уже под тяжестью колбасы, вина и пива, среди сосен мимо редких дач по симпатичной пешеходной дорожке уже непосредственно к заливу. Более модного пляжа под Ленинградом не было! А раз модный, то и надевалось все самое лучшее. Если у человека в гардеробе из фирменных шмоток имелись только демисезонные ботинки, он шел в этих ботинках, джинсы – так в джинсах, свитер с модной мулькой – значит, в свитере! Очевидным дополнительным преимуществом являлась хорошая фигура, поэтому те, кто ничем крутым из одежды похвастаться не мог, раздевались сразу при сходе с платформы. На самом пляже, разумеется, свитера и ботиночки приходилось снимать… но никто не мог помешать девушкам принимать самые выгодные позы, чтобы ноги казались длиннее, а парням весь день играть мускулатурой, если таковая имелась… Надо все-таки признать, что существовала целая категория непримечательных и скучных граждан, приезжавших в Солнечное просто позагорать. Пройти через пляж по прямой было невозможно: одиночки, группки и компании на полотенцах, подстилках и одеялах устраивались на расстоянии не больше полуметра. В воде постоянно происходили столкновения, кишмя кишело! У центрального входа на пляж с утра до вечера работали всевозможные стекляшки, торгующие лимонадом, бутербродами, мороженым, а иногда и пивом.
Наконец-то выйдя на узкую бетонную дорожку – венец пути, – условно разделяющую пляж на две части, они не нашли ни одного свободного местечка, чтобы устроиться хоть с каким-то комфортом: тысячи и тысячи людей заполонили все пространство, насколько хватало глаз. Это обстоятельство не могло омрачить приподнятое настроение, овладевшее ими с момента встречи на вокзале, и они не спеша пошли в сторону «Дюн». В санаторий «Дюны» на оздоровительные процедуры охотно приезжали иностранцы, поэтому шансы попасть туда с шоссе без пропуска сводились к нулю, и от станции пилить да пилить… да и за каким, спрашивается, пилить, когда без санаторной книжки там ни пива не выпить, ни бутерброд не слопать.
Через двадцать-тридцать минут ходьбы, когда корпуса санатория замаячили вдалеке, а за спиной исчезли лежбища загорающих, Ирка с Журовым оказались на безлюдном пляже среди многочисленных дюн, кое-где заросших высокой сухой травой. Идеальное место, к тому же далекое от посторонних глаз. Едва расстелив подстилки, они устремились в воду.
На берегу, не сговариваясь, дружно плюхнулись в теплый песок, сначала загребая его себе под подбородок, а потом повернув голову набок, чтобы смотреть друг на друга. Иркины глаза лучились счастьем, взгляд Журова был ласков, но, вероятно, так же он смотрел бы на забавного котенка или щенка.