Жан Баруа
Шрифт:
Сесиль (кричит).Это совсем разные вещи!
Жан подходит к Сесили; она безудержно рыдает.
Жан (с глубокой грустью).Это совсем разные вещи… Вот причина всех бед! Никогда ты не будешь уважать то, чего не понимаешь… (Поднимая руку.)Бедняжка, ты должна признать, что я ни разу не сказал даже слова, которое могло бы поколебать твою веру! И все же порою я страстно хочу, чтобы и ты когда-нибудь познала горечь сомнения, хотя бы в такой мере, чтобы утратить свою непоколебимую веру и эту потребность поучать с высоты собственной непогрешимости!
Он вдруг видит себя в зеркале – возле неприбранной постели, растрепанного, босого, в позе священника, грозящего анафемой. Ненавидя в этот миг и себя и ее, он выбегает из комнаты, хлопнув дверью.
Жан один, за письменным столом.
Перед ним разбросанные листки. Не поднимая головы, он исписывает целую страницу, потом с досадой бросает перо. Несмотря на все усилия, ему не работается: рука машинально водит пером по бумаге, но мысли витают далеко.
Он думает:
«Просто нелепо… Все утро пропало. И все из-за этой истории с Сесилью…»
Он отодвигает бумаги и задумывается:
«Нет, это слишком глупо… Вся жизнь зависит от таких минут. Имею же я в конце концое право на какую-то свободу! Сегодня одно, завтра другое… Нет!»
Он резко поднимается и, скрестив руки, делает несколько шагов по комнате. Останавливается у окна, устремляет невидящий взгляд в дождливое небо.
«Чего она рассчитывает добиться своей девятидневной молитвой? Она всегда верила, будто молитвы непосредственно влияют на волю бога… Но ведь это ребячество! Ее вера под стать вере дикарей аббата Жозье! Словно приобрела абонемент на девять дней… Именно на девять!.. Этакий специальный рецепт для бесплодных женщин!.. Чудовищно!..»
Пожав плечами, он подходит к книжному шкафу и опирается о застекленную створку, будто выбирая книгу.
«Нужно честно относиться к самому себе. Женщины ничего в этом не понимают. «Что тебе стоит?… Ведь я так тебя прошу»… А уважение… уважение к окружающим, к самому себе…»
Берет наугад книгу и снова садится в кресло.
Час завтрака.
Жан один за столом.
Думает: «Она сердится и не выходит из своей комнаты. Воображает, что эта комедия на меня действует!.. (Устало.)И когда все это кончится!»
Но Сесиль пришла.
Скрип двери заставляет Жана поднять глаза, и он видит несчастное, опустошенное страданием, похудевшее лицо, со следами слез.
И раздражение исчезает: внезапно он чувствует к ней сострадание, как к ребенку, совершившему ошибку и не отдающему себе отчета в своих поступках, бесконечную жалость, рожденную приливом безотчетной нежности… как будто отблеск, грустный и тусклый отблеск уже угасшей любви.
Не ожидая приглашения, она садится за стол; лицо ее бледно.
Завтрак начинается в молчании.
Она с трудом заставляет себя притронуться к еде. Долгая пауза. При горничной – несколько слов по поводу мигрени Сесили.
Жан украдкой смотрит на жену: четкая, упрямая линия опущенного лба; распухшие веки, сухие и красные; вздутые губы; приоткрытый рот искажен страданием.
Он думает с тоской: «Как я ее терзаю! Разве важно, кто прав и кто виноват!.. Она страдает из-за меня, и это отвратительно! Да и зачем стараться, чтобы она поняла. Я только причиняю ей боль. Лучше уступить, чем мучить ее так ужасно из-за пустяков!
В конце концов чего она хочет? Немного больше того, что я нередко делал этим летом, сопровождая ее по воскресеньям к обедне… Тем хуже для нее, если она не замечает всей глупости и неприглядности того, к чему меня вынуждает… Не буду упрямиться…»
Это внутреннее решение сразу же успокаивает его, приносит радостное облегчение. Он упивается сладостным сознанием освобождения от собственного эгоизма: из них двоих он оказался более великодушным, тем, кто понимает, прощает, уступает.
Он смотрит на нее с нежностью. Она покорно ест, не поднимая глаз.
«Она хороша в слезах… Чудовищно заставлять плакать женщину! Отец говорил: «Женщины – совсем не такие,как мы, а об этом часто забывают». Он был прав; вот что получается, когда пытаешься обращаться с ними, как с равными: только причиняешь лишние страдания… Да, отец был прав. «Надо не замечать того, что отличает нас от них, и настойчиво искать пути к сближению».
Да, да, но чтобы это было возможно, надо еще любить друг друга…»
Он поднимается из-за стола. Она ждет с безразличным видом, уставившись в одну точку на скатерти.
Он думает: «Она уйдет в свою комнату… Я пойду к ней и скажу, что согласен».
Но, как обычно, Сесиль направляется в кабинет Жана, куда подают кофе. Уронив руки, она останавливается возле столика.
Жан подходит к ней.
Он с огромным трудом пересилил себя; растоптал частицу своей совести, своего самолюбия, своего будущего. Он предвкушает, какую радость доставит ей. Она положит ему голову на плечо и заплачет от умиления, и он будет вознагражден благодарным блеском ее глаз. Он наклоняется, обнимает ее за талию. Она не сопротивляется.
Жан (голос его дрожит).Послушай… Ну, хорошо, Я пойду с тобой вечером, куда ты хочешь. Только не плачь больше…
Но она вырывается и резко отталкивает его.
Сесиль. О, я чувствую, ты станешь моим врагом, навсегда!
Жан растерянно смотрит не нее.
(Отчеканивая слова.)Я знаю, нам придется расстаться когда-нибудь, может быть через год, через два, через десять лет… не знаю когда, но нам обязательно придется расстаться! И я тебя возненавижу! (Заливаясь слезами.)Ты мне уже ненавистен!