Жан Баруа
Шрифт:
Аббат (оглядывается).Ну… а вы? Вы тоже все еще работаете?
Жан (пожимая плечами).Нет: просто нахожу себе какие-нибудь занятия… Сейчас перевожу – для себя – дневник одного англичанина, мистика… (Горестная улыбка.)Я не сразу привык к этой жизни моллюска… Но здоровье больше не позволяет мне заниматься чем-нибудь серьезным. Вот так я и прозябаю, принимая всякие меры предосторожности: зимой у камина, летом на солнышке… (Блеск его глаз противоречит этим словам о покорности судьбе.)Что делать, господин аббат, такова жизнь…
Он поднимает несколько экземпляров «Сеятеля», затем по одному снова бросает их на стол.
Да, молодые быстро выбивают нас из седла!
Пауза.
(Опустив голову.)Видите ли, общество бывает слишком сурово к неудачникам… Правда, их усилия не приводят к непосредственным результатам, но ведь нельзя же их считать совсем бесплодными… А? Ни одно усилие не пропадает…
Аббат (удивленно).Надеюсь, вы не имеете в виду свой личный опыт?
Жан с благодарностью улыбается.
Аббат с любопытством смотрит на этого неведомого ему Баруа.
Жан (после нескольких минут размышления ему снова пришла в голову привычная для него неотвязная мысль).Я слишком долго верил, будто наука сама по себе может установить между людьми мир, единство… Но это не так.
Аббат (осторожно).Тем не менее… если рассматривать этот вопрос лишь с точки зрения сближения народов, то наука меньше чем за сто лет сделала почти столько же, сколько христианство за двадцать веков!
Жан. Пустяки!.. А каковы практические результаты: что от этого получил народ? Бескрылый материализм, лишенный всякой красоты… а главное, бесплодный…
Аббат колеблется. Ведь не ему же в конце концов защищать дело науки…
(Рассеянно.)Это по-видимому, доказывает, что человек, в сущности, не живет одним только трудом, одними поисками истины. Ему нужны и праздники:не так уж важно, как все это формулируется…
Аббат (с неожиданной страстностью).Да, формулы не имеют значения – ведь нет еще ни одной, столь всеобъемлющей, которая вобрала бы в себя все совершенство, всю бесконечность, всего бога… Это, в конечном счете, лишь различные наименования того, что в равной степени привлекает все сердца!
Жан внимательно смотрит на него.
Жан. Значит, если я правильно вас понимаю, вы, католический священник, не осудили бы бесповоротно того, кто на протяжении всей своей жизни предпочитал свои определения вашим?…
Аббат (непроизвольно).Нет.
Несмотря на кажущееся безразличие тона Баруа, аббат почувствовал тревогу, с которой был задан вопрос.
Молчание.
Мне вспоминается действующее лицо одной скандинавской пьесы, говорившее…
Он встает: входит Сесиль. Она старается не показать своего удивления.
Я не хотел вас утруждать, сударыня, и пришел сам, но, как видите, опоздал.
Сесиль (передавая ему тетрадь).Я подытожила наши счета.
Она чувствует неловкость оттого, что ей приходится разговаривать при Жане, в этой негостеприимной комнате, куда она никогда не заходит.
Мне надо было бы также решить с вами некоторые вопросы, связанные со сбором пожертвований для школ… Не угодно ли вам подняться ко мне на минуту?
Аббат. Я следую за вами. (Жану.)Прошу простить меня, господин Баруа, что я злоупотребил…
Жан (непосредственно).Ваш визит доставил мне большое удовольствие.
Сесиль вышла, не закрыв за собою дверь.
(Меняя тон.)Вы так и не сказали, что говорил ваш скандинав…
Аббат. «Что касается веры, то это дело господа бога. Наш же долг – в том, чтобы быть искренними…» [85]
85
Бьернстерне Бьернсон «Свыше наших сил». – Прим. автора.
Бьернсон,Бьернстерне (1832–1910) – прогрессивный норвежский писатель и общественный деятель, борец за национальную независимость Норвегии. В драме «Свыше наших сил» развитие рабочего движения в Норвегии конца 80-х годов отражено с позиций мелкобуржуазного анархизма.
Жан. Прекрасные слова…
II
………………………………………………
………………………………………………
(после долгой беседы с г-ном Баруа).
«Я шел к нему, охваченный чувством недозволенной симпатии: я шел к полемисту, имя которого было для меня символом вольнодумства. Я шел к нему, как к единственному человеку, с которым мог бы поговорить о том, что меня так тревожит.
А нашел бедного человека, еще более несчастного, чем я, еще более раздираемого противоречиями, еще более жалкого!
Я не сразу понял, каким он стал.
Из скромности я посещал его довольно редко; но он сам посылал за мной; без определенной цели, просто так, чтобы повидаться. Я замечал, что он все время стремится обсуждать со мной вопросы религии. Я не избегал этих тем; я также не очень старался скрыть от него, в каком тяжелом душевном состоянии я пребываю. Но он, по-видимому, не сумел разглядеть во мне человека: он видел только священника; и привлекал его ко мне только мой сан. Он, однако, не изменил своего воинственного отношения к католицизму. Он все время противопоставлял моим доводам доводы научного характера, значение которых было мне так хорошо известно: это-то и служило причиной моих мук; но приводил он эти доводы как бы с оговорками, словно ожидал, что они будут опровергнуты. Что я и делал, не задумываясь.
Понемногу я стал понимать его состояние. Физически его подтачивает туберкулез легких в той форме, в какой он бывает у стариков: этого человека можно принять за привидение. Глаза его лихорадочно блестят, почти каждый день его изнуряет жар, а периодически обостряющиеся воспалительные процессы еще больше разъедают его и без того поврежденные легкие. Но душевное его состояние еще хуже: его грызут сомнения в правильности того, что он почитал истиной, и страх смерти. Он цепляется за – свои прошлые убеждения, но теперь они лишь наполняют его сердце тоскою.
Я думал, что найду в нем советчика, но, оказывается, не он мне, а я ему прихожу на помощь.
Я не пытаюсь уклониться от столь неожиданной для меня обязанности, но как все это трагично!.. Почему так случилось, что привести к богу этого атеиста призван священник, чье сердце исполнено мучительной тревоги, священник, которого вот уже десять лет раздирают сомнения?
Быть может, это так и нужно, быть может, я лучше чем кто-либо подготовлен к исцелению его раны?
Я вложу в это всю свою душу и позабочусь, чтобы он даже не заподозрил никогда, какими дрожащими, какими неуверенными руками я приобщаю его к богу, которого он ищет!»
«Когда несколько дней подряд у него держится нормальная температура, мозг его начинает работать с ужасающей ясностью.
Сегодня он странно поглядел на меня и сказал: «Временами, вот сейчас, например, я словно раздваиваюсь, причем одна часть моего существа судит того, кем я стал сейчас, так, как я делал это пятнадцать лет назад… И тогда я спрашиваю себя, не был ли я от века осужден на порабощение?»
Говоря это, он указал на стоящую на камине гипсовую статуэтку Микеланджело. «Посмотрите на него! Он не в силах высвободить рук!.. Может быть, и мои усилия в течение многих лет были лишь видимостью освобождения…»
«Сегодня утром он сказал:
«Я устал оттого, что наука все отрицает! Делает она это не более убедительно, чем те, кто утверждает. Но ваш религиозный догматизм претит мне не меньше. Я знаю, чего он стоит: я довольно долго находился под его властью!»
«Я застал его в постели, в полном унынии.
На кровати у него лежал только что полученный номер «Сеятеля». Он раскрыл журнал. На последней странице в отделе хроники была помещена заметка под заголовком «Вновь обращенный» и несколько язвительных строк по его адресу. Он пожал плечами, но я почувствовал, как глубоко он уязвлен.
Однако говорить об этом он не стал… Мы беседовали обо всем понемногу.
Когда я уже собрался уходить, он посмотрел на меня и, помолчав, сказал: «Я, в сущности, мистик… И все же я ни во что не верю…»
Я ответил ему: «Вы ни во что не верите? Люди всегда во что-нибудь верят. Каждый таит в глубине души своего бога, к которому он постоянно с благоговением прибегает, в руки которого отдает себя».
Но он мрачно покачал головой: «Нет, говорю вам, я ни во что не верю… Я брожу в потемках, мне хотелось бы…» Он понизил голос, но мне показалось, будто я расслышал: «…душевного покоя… перед смертью».