Жан Баруа
Шрифт:
Продолжительное молчание.
(Устало.)Возможно, что люди не способны несколько поколений подряд прислушиваться к голосу разума…
Он останавливается. Эту фразу он произнес машинально; а сейчас он ее вдруг осознает: это – довод, который приводил ему Далье час назад… Далье!.. Неужели он, Баруа, готов сейчас с одинаковым ожесточением спорить против любых возражений, с каких бы позиций они ни делались, пусть даже с прямо противоположных?… Неужели истина для него все так же неуловима?…
Он проводит рукой по лбу. Потом замечает юношей, весь вид которых выражает непреклонную уверенность в собственной правоте…
О нет, конечно, истина не тут, не на их стороне!
Да, все меняется. Я бы мог быть вашим отцом, и вот мы уже не понимаем друг друга: таков закон…
Он замечает их беглую улыбку, и это больно ранит его. Он окидывает их взглядом и, наконец, постигает их истинную сущность.
Однако не создавайте себе, господа, иллюзий относительно роли, которую вы играете… Вы – не что иное, как реакция.И реакция эта была настолько неизбежна, что у вас нет даже права испытывать мелкое тщеславие от сознания, будто вы ее вызвали: это всего лишь обратное движение маятника, вполне объяснимый отлив после прилива… Подождем минуту: море вопреки всему поднимается!
Гренвиль (воинственно).Если только мы не положим начало эволюции, о последствиях которой вы сейчас и не подозреваете!
Баруа (сухо).Нет. Эволюция не может носить столь неожиданный, произвольный, охранительный характер…
Он разговаривает стоя; почувствовав, как в нем возрождается прежний боевой дух, он смеется. Потом начинает шагать по комнате, засунув руки в карманы; взгляд его делается живым и ясным, губы складываются в насмешливую гримасу.
Вы – представители определенного общественного движения, это неоспоримо; но движение это изолированное, беспочвенное; оно может представлять интерес лишь для архивариуса. Вы громко кричите; вы хотите создать мир заново; вы объявляете о начале новой эры, которую, как вы наивно полагаете, следует исчислять с того дня, когда вам стукнуло двадцать лет… Вы беретесь что-то утверждать, хотя у вас еще не было времени ни как следует поучиться, ни поразмыслить. С вашего разрешения, я продолжу. В основе вашего поведения лежит чувство, в котором вы не признаетесь – потому, быть может, что оно не очень-то достойно, а главным образом, я думаю, потому, что вы и сами еще не осознали его: я имею в виду смутное чувство страха…
Молодые люди пытаются протестовать.
Да, да… Эти громкие призывы к национальному мужеству содержат, кроме того, что вы пытаетесь в них вложить, еще и нечто другое: самый заурядный инстинкт самосохранения! С самого своего рождения вы ощутили, что смелые открытия девятнадцатого века могут в конце концов поколебать все устои, на которых еще держится социальное равновесие; вы поняли, что, подрубая высохшее дерево, на котором находится ваше гнездо, люди старшего поколения – эти «властители дум» и жалкие дилетанты! – вынудят вас сделать слишком опасный прыжок в будущее… И вы инстинктивно стали цепляться за все, что может служить подпоркой для вашего неустойчивого дерева в течение еще некоторого времени. Итак: да здравствует сила, господа, да здравствует власть, полиция, религия! Только это и может сдержать свободолюбивые порывы людей; а вы отлично поняли, что их стремление к свободе может быть удовлетворено лишь в ущерб вашему личному благополучию! Общественный прогресс шел слишком быстро, – и вы пускаете в ход тормоза… У вас не хватает мужества, у вас начинает кружиться голова…
Ваши призывы к действию свидетельствуют о том, что французская мысль оскудела, что она нуждается в отдыхе, возможно, потому, что она слишком долго прокладывала путь в неизведанное. Пусть так; впрочем, это старая история; некогда уже существовало общество с другими привилегированными сословиями: они не решались принять Революцию и поплатились за это головами некоторых своих представителей…
Молодые люди встают; их вежливое, но враждебное поведение выводит Баруа из себя. Весь его страстный порыв разбивается об эту дерзкую улыбку двух, мальчишек.
Молчание.
Гренвиль. Извините нас, но нам не хотелось бы продолжать разговор на эту тему… Полагаю, мы уже сказали все, что хотели сказать друг другу.
Баруа пожимает им руки.
Баруа. Благодарю вас за визит. Ваше письмо будет опубликовано полностью. Читатели сами решат, на чьей стороне правда.
Гренвиль (подойдя к двери).Вы уверены, сударь, что ваше поколение «прокладывало путь в неизведанное»? (Он улыбается.)Ну что ж, пусть мысль эта служит вам утешением: без него старость ваших друзей была бы очень горькой… Позвольте вам, однако, заметить, что эти так называемые освободительные истины не принесли настоящего освобождения большинству из ваших современников!
Баруа (спокойно).Возможно. Но они полностью освободят наших потомков… (Улыбаясь.)Да и ваших, господа!
II
Здание редакции «Сеятеля».
Мари, поднимаясь по лестнице, сталкивается с невысоким старичком.
Мари. Здравствуйте, доктор.
Доктор (вежливо приподнимая шляпу).Мадемуазель…
Мари. Я дочь господина Баруа.
Доктор (улыбаясь, протягивает руку).Простите, мадемуазель…
Мари. Очень рада, что встретила вас, доктор. Я хочу спросить о здоровье отца! (Толкая дверь пустого кабинета.)Я вас недолго задержу.
Доктор (следуя за ней).Но, мне кажется, мадемуазель, вы напрасно тревожитесь. Наш больной чувствует себя сегодня гораздо лучше. Через несколько дней…
Но открытый взгляд ее строгих глаз останавливает его.
Мари. Вы можете сказать мне правду, доктор. Особые обстоятельства требуют этого. Я уезжаю в Бельгию и там вступлю в монастырь. Через несколько месяцев я уже больше не увижу отца… (Преодолевая волнение.)Я говорю вам об этих подробностях, чтобы вы поняли меня… Не нынешний приступ меня беспокоит. Я чувствую, что отец серьезно, очень серьезно болен. Он так изменился за последние два года.
Доктор. Да, мадемуазель, здоровье господина Баруа действительно подорвано… (Спохватываясь.)Но болезнь не помешает ему еще долго прожить, при соблюдении некоторых мер предосторожности и соответствующего режима… В возрасте господина Баруа нужно быть готовым ко всяким неприятностям…
Мари (поспешно, с суровым выражением).Значит, болезнь его неизлечима?
Доктор колеблется, но взгляд Мари вынуждает его к откровенности. Он утвердительно кивает головой.