Жан Баруа
Шрифт:
Тийе. И лучшее доказательство – то, что его деятельность в смутное время дела Дрейфуса носила какой-то случайный характер. До такой степени, что в наши дни это дело кажется тем, кто не был его свидетелем, беспорядочной дракой исступленных людей, не имеющих ни вождей, ни доктрин и бросающих друг другу в лицо громкие слова!
Гренвиль (продолжая наступать).А каковы результаты? Во что превратился наш парламентский режим? Вы сами признали в «Сеятеле» крах своих надежд и то, что деятельность наших друзей на практике превратилась в измену вашим идеалам!
Баруа делает какой-то неопределенный жест.
Что может он им сказать? Они пользуются оружием, которое он сам выковал. Да и в силах ли он помешать этим недалеким умам судить о дереве только по его плодам?
Тийе (стараясь говорить убедительнее).Современные политические нравы – вот к чему привели нас те, кто уже несколько лет недооценивает национальный дух. Нам уже давно пора подчиниться строгой дисциплине. Нам нужна такая республика, где права и обязанности граждан были были распределены совсем иным образом.
Баруа (удивленно).Разве вы республиканцы?
Тийе. Конечно!
Баруа. Бот уж не подумал бы.
Тийе (с живостью).Несмотря на серьезное расхождение во мнениях, несмотря на бесспорное усиление монархической партии, большая часть молодежи по-прежнему горячо привержена демократии.
Баруа. Тем лучше.
Гренвиль. Таковы чаяния нации.
Баруа. Меня удивляет, что вы не считаете республиканскую форму правления несовместимой с вашими принципами иерархии и власти.
Гренвиль. Нет, почему? Ее только надо будет улучшить.
Тийе. Надо будет провести реформу парламентского режима, чтобы очистить политические нравы; принцип национального суверенитета, который носит весьма неопределенный характер, надо будет применить к деятельности профессиональных союзов или других допущенных законом организаций. Впрочем, это сведется к тому же – с той лишь разницей, что будет больше порядка и чувства меры.
Баруа (улыбаясь).Это как раз те пункты, по которым мы могли бы легче всего договориться. Я желаю молодому поколению добиться упорядочения нашего режима, достигнуть такого положения вещей, при котором социальные нужды ставились бы выше борьбы партий…
Гренвиль (с уверенностью).Мы без труда достигнем этой цели после того, как удастся добиться еще большего распространения в стране нашей традиционной морали.
Баруа (с прежней улыбкой).А что вы называете «нашей традиционной моралью»?
Гренвиль. Католическую мораль.
Баруа больше не улыбается; он внимательно смотрит на них.
Баруа. Так вы, стало быть, католики? И соблюдаете обряды?
Гренвиль. Да.
Баруа. Ах, вот как…
Пауза.
(С неожиданной тревогой.)Ответьте мне честно, господа: правда ли, что подавляющее большинство молодых людей в наше время – верующие католики?
Гренвиль (после короткого колебания).Не знаю; я знаю только то, что нас очень много. Среди самых молодых, среди тех, кто только что окончил коллеж, значительное большинство, бесспорно, соблюдает обряды. А среди таких, как мы, кто старше их лет на пять, думается, примерно столько же верующих, сколько неверующих; но даже те, кто не верует в бога, большей частью сожалеют об этом и поступают во всех случаях жизни так, как если бы они веровали.
Баруа. Но в таком случае половина людей вашего поколения не имеет, по-моему, достаточного авторитета для распространения католицизма!
Тийе. Вы так думаете потому, что не понимаете их чувств. Если они защищают веру, которой не разделяют, но хотели бы разделять, – то это объясняется их уверенностью, что религия оказывает на людей благотворное и действенное влияние. Они и сами испытали это влияние; вступив в ряды защитников церкви, они почувствовали новый прилив энергии. И совершенно естественно, что они сознательно способствуют процветанию тех моральных принципов, которые считают самыми лучшими.
Баруа (немного подумав).Нет, я не могу согласиться с тем, что защита религии человеком неверующим может иметь какое-нибудь значение. Ваше объяснение неправдоподобно, но оно не может изменить моего отрицательного отношения к некоторым из ваших духовных вожаков… Они даже не дают себе труда скрывать свое аристократическое презрение к массам. Всякий раз, когда их припирают к стене, они прибегают к различным уверткам, смысл которых сводится примерно к следующему: религия, мол, необходима для народа так же, как вьючное седло для осла; но мы ведь не вьючные животные. Это, попросту говоря, означает, что они считают католическую религию прекрасной социальной гарантией. А для самих себя они предпочитают истину. (Воодушевляясь.)Я же всегда придерживался прямо противоположного принципа: я считаю, что истину нужно прежде всего распространять, что надо как можно полнее освобождать людей, не заботясь о том, сумеют ли они сразу, как следует, воспользоваться предоставленной им свободой; кстати сказать, свобода – это, такое благо, к которому люди привыкают лишь постепенно и только тогда, когда пользуются им неограниченно!
Слова его встречены вежливым и неодобрительным молчанием.
(Пожимая плечами.)Прошу извинить меня за эту бесполезную тираду… Сейчас речь идет только о вас…
Пауза.
Из вашего письма хорошо видно, чем вас может привлекать католицизм; но оно не объясняет, каким путем вы пришли к нему. Должно быть, вы верили с детства, и вера ваша ничем не была поколеблена?
Гренвиль. Если говорить обо мне, то это именно так. Я получил католическое воспитание; в детстве я верил довольно горячо. Однако к пятнадцати годам вера моя ослабела… Но она теплилась в глубине души и, когда я проходил в Сорбонне курс философии, вспыхнула с прежней силой.
Баруа. Когда вы проходили в Сорбонне курс философии?
Гренвиль (естественным тоном).Да, сударь.
Баруа больше не настаивает. Он поворачивается к Тийе.
Баруа. Вы, сударь, тоже всегда были верующим?
Тийе. Нет. Мой отец был преподавателем естественных наук в провинции, он воспитал нас в полнейшем вольнодумстве. Пришел же я к католицизму позднее, когда готовился к поступлению в Нормальную школу…
Баруа. И что ж, это было истинное обращение в новую веру?