Жан Баруа
Шрифт:
Молчание.
(Со слезами на глазах.)О, как ужасно стареть!
Люс (живо).Но вы моложе меня!
Баруа (серьезно).Я себя чувствую таким старым, дорогой друг. Организм мой изношен: рычаги больше не повинуются. Сердце бьет тревогу. У меня (притрагивается к груди)здесь точно продырявленные мехи. Малейшая простуда вызывает у меня жар, укладывает в постель. Я – конченый человек, я не в силах совершить еще один переход…
Люс (неуверенно).Вы – в состоянии депрессии, это пройдет…
Баруа (злобно).Но вы, разве вы не ощущаете свой возраст?! Мозг сдает, становишься рабом привычек… Одиночество, душевная пустота, когда ничто уже не задевает за живое… Ах, черт побери, как все это мне знакомо! Жизнь моя застопорилась; это ужасное чувство. Я не в силах работать, – я все время хочу только одного… чтобы мне хотелось действовать! Ну, а в прошлом? Что я там нахожу? Что я сделал за свою жизнь?
Протестующее движение Люса.
(Не давая ему говорить.)Конечно, я писал, составлял фразы, нагромождал доводы… После меня останутся книги, статьи, которые в свое время были злободневными… Но не думаете ли вы, что я заблуждаюсь? Что я не сознаю всей скудости своих деяний.
Люс. Вы мало цените свою жизнь, Баруа, и это недостойно вас. Вы искали, вы находили частицы правды: вы щедро раздавали их; вы способствовали искоренению многих заблуждений, убедили многих колеблющихся; вы защищали справедливость с такой заразительной энергией, что были в течение пятнадцати лет душою целой общественной группы… (Просто.)Я нахожу вашу жизнь прекрасной.
Гордость сверкает в глазах Баруа. Он улыбается и протягивает руку.
Баруа. Спасибо, друг мой… Раньше эти слова наполнили бы меня самоуверенностью… Я не мечтал о лучшем надгробном слове… Но теперь…
Молчание.
О чем вы думаете?
Люс. Когда я смотрел на вас, мне пришла в голову мысль: многие из наших предшественников, должно быть, испытывали такую же тоску… Эти люди, которым мы обязаны всем, что нам удалось совершить, должно быть, тоже приходили в отчаяние, должно быть, тоже думали, что их стремления остались бесплодными… (Молчание.)Верьте, Баруа, ни одно доброе зерно не пропадает, ни одна мысль не забывается, ни одна частица завоеванногознания не исчезает. Может быть, одна из мыслей, высказанных вами или мною, станет отправной точкой для какого-нибудь открытия, которое принесет большую свободу будущему человечеству. Чтобы создать что-нибудь хорошее, достаточно отдавать всю свою жизнь на службу людям. Если ты посеял все то хорошее, на что был способен, ты можешь спокойно уйти, уступить место другим…
Баруа (угрюмо).Но я не так уверен, как вы, что посеял добрые семена.
Люс смотрит на него с бесконечной грустью.
Я полностью изменил свое отношение к окружающему миру. Говоря по правде, я уже не знаю, как должен воспринимать его… Иногда, вот как сегодня, я больше не верю в то, что до сих пор защищал. Я хорошо чувствую, что не могу логически доказать себе всю беспочвенность моих прежних убеждений, но я – не знаю как лучше выразиться – почти физическиотбрасываю их: я отбрасываю их потому, что, кроме разочарования, они мне ничего не принесли.
Люс. Вы утратили способность рассуждать…
Баруа. О, хорошо рассуждать в тридцать лет, когда перед тобою целая жизнь, когда есть время изменить свои мнения, когда в тебе бурлит молодой задор и радость переливается в жилах! Но когда конец близок, чувствуешь себя таким жалким перед лицом беспредельности… (Говорит очень медленно, с блуждающим взором.)Сверх всего тобой овладевает неясное… безотчетное желание… отыскать средство против обуревающего тебя страха… Хочется покоя, уверенности… какой-то опоры… чтобы не ощущать себя таким несчастным в последние годы жизни…
Он поднимает голову.
Люс печально улыбается, но, встретив взгляд Баруа, сразу мрачнеет.
Через минуту Баруа овладевает собой.
Он протягивает рукопись Люсу.
Вот, прочтите это, хорошо?
Проходит двадцать минут.
День угасает.
Люс встает и подходит к окну. Гамма оттенков белого цвета: тусклое стекло, муслиновые занавески, бледный лоб Люса, его седая борода, листки бумаги…
Углы комнаты тонут в сумерках.
Баруа, устремив взгляд на Люса, ждет.
Люс переворачивает последнюю страницу. Дочитывает ее внимательно до конца; рука, держащая рукопись, опускается; он снимает очки, щурит глаза, стараясь в полутьме разглядеть Баруа.
Люс. Мой бедный друг, что вы хотите услышать от меня? Я ничем уже не могу вам помочь теперь… (После молчания.)Нет… я ничем уже не могу вам помочь…
IV
Васиньи-сюр-Лис, возле Гента.
Экипаж Баруа проезжает вдоль монастырской стены и останавливается возле ворот, которые тотчас же открываются. Баруа проходит через пустынный двор, минуту колеблется, а затем направляется к главному подъезду; как только он поднимается на последнюю ступеньку, закрытая дверь распахивается перед ним.
Он – в вестибюле, пол которого выложен плитами. Дверь закрывается. К нему приближается темная фигура монашенки, лицо ее скрыто под черным покрывалом.
Он следует за ней.
Она идет быстро, безостановочно вертя деревянной трещоткой. Бесконечные коридоры. Монашенка толкает последнюю дверь и пропускает его; он слышит, как сзади щелкает замок.
Приемная – обширная зала с блестящим полом, вымощенным плитками, – разделена на две части деревянной решетчатой перегородкой.
Женщина в черном неподвижно сидит на стуле. Он узнает Сесиль, подходит к ней. Она вздрагивает и протягивает ему руку, не в силах вымолвить ни слова.
Он садится возле нее.