Жан Баруа
Шрифт:
Люс сидит, скрестив руки, опустив глаза. При последних словах Баруа. он поднимает задумчивый взгляд и, прежде чем ответить, несколько мгновений молчит.
Люс. Вот самое больное место… Но зачем во что бы то ни стало доискиваться смысла жизни? Зачем все время ставить эти неразрешимые проблемы?
Баруа (с внезапной запальчивостью).Зачем? Да затем, что, если я умру, так и не получив ответа, труд всей моей жизни окажется напрасным! Разве мне, Баруа, будет легче от мысли, что через две тысячи лет люди будут знать немного больше, чем мы? Ведь сейчас эта загадка мучит меня, да, меня!
Люс. Надо помнить, что Моисей не вступил в обетованную землю…
Баруа (с невольной враждебностью).Ах, я просто не понимаю, что вы за человек! Можно подумать, что вы никогда не сталкивались со смертью. Вы ведь страдали, однако, теряли близких. После смерти вашей жены…
Люс (глухим голосом).Да, тогда я был в полном отчаянии… Несколько недель. (Поднимая голову.)А потом, однажды утром, в саду – мы жили тогда в Отэе – …я хорошо помню, как вдруг снова увидел деревья, солнце, детей… И понемногу преодолел горе.
Баруа. А вот я не знаю ни минуты душевного покоя с тех пор, как почувствовал, что конец мой близок! Раньше я думал: «Да, онапридет, онанастигнет меня, как других…» (Прижимая руку к сердцу.)Но сейчас я знаю, как этопроизойдет, и все изменилось! Я чувствую, как она вонзила мне в грудь свой гарпун, и он держит меня за дряблую больную плоть, обрекая на гибель меня самого, мой труд, былую радость жизни… О, я не могу примириться с небытием!
Молчание.
Люс. Мы по-разному смотрим на вещи. Я считаю, что жизнь и смерть неотделимы друг от друга. Это – две стороны одной и той же тайны… Вот уже много лет я так думаю, и разум мой никогда не восстает против этого.
Баруа. Такое примирение мне не по силам!
Люс. Я не примиряюсь! Но и не возмущаюсь. Я чувствую себя таким ничтожным, когда думаю о непреложных законах вселенной… Я привык к мысли, что я – лишь мельчайшая частица мира, которая подчиняется своей судьбе; я думаю о себе в связи с прошлым и с будущим и заранее знаю, что буду жить в тех, кто станет заниматься тем же делом, что и я. (С улыбкой.)Повторяю вам: удовлетворение, которое дает умственный труд, имеет для меня огромное значение: смерть становится понятна, если подходить к ней с разумной точки зрения, и мне это помогает принимать ее так жо естественно, как я принимаю рождение.
Баруа. Я вам завидую.
Люс. Каждый может обрести такое спокойствие!
Баруа качает головой.
(С упреком.)Уверяю вас, будь я парализован, как вы, мыслью о смерти, я бы заставил себя преодолеть ее. Мы – частица мировой жизни, и только мы, быть может, сознаем свое бытие; это сознание обязывает нас житькак можно деятельнее. Неужели это вы, Баруа, вы, кто так любил жизнь?!
Баруа (с отчаянием).Но я люблю ее сейчас больше, чем когда бы то ни было, друг мой, и это-то мне и мешает примириться с мыслью о конце! Чем сильнее я люблю жизнь, тем труднее мне согласиться с условиями, на которых она нам дарована. Неужели сознание дано нагл лишь для того, чтобы понимать неизбежность небытия?
Не отвечая, Люс смотрит на него.
Небытие… Сколько бы я ни убеждал себя, я не могу не думать об этом.
Люс. Вы слишком заняты собственным «я». Когда люди стареют, это часто с ними случается: свое «я» выступает более четко, более весомо; внешняя среда меньше влияет на человека, все его способности сосредоточиваются на нем самом. Надо бороться с этим душевным окостенением.
Баруа (безнадежно).Ах, дорогой Люс, как не прийти в отчаяние? Судите сами! К чему привели все наши усилия? Давайте разберемся в наших разочарованиях, начиная с дела Дрейфуса! Везде, как и раньше, – ложь, корыстная заинтересованность, социальная несправедливость! В чем прогресс? Удалось ли нам осуществить хотя бы одну из своих надежд? Напротив, скорее мы отступаем, ибо молодое поколение отрекается от нас, ополчается против того, что нам казалось непреложным! Какая обида! Многие молодые люди полностью подчинились влиянию католицизма! Знают ли они о наших атаках на религию? Да, но они отражают эти атаки сообразно своему темпераменту и уверены в своей правоте не меньше, чем мы в своей. Они даже придумали ловкие увертки, чтобы восстановить в правах положение о свободе воли, и сделали это положение основой своей деятельности. Вот что происходит на самом деле, дорогой мой… Мы тщетно старались облегчить судьбу других, освободить их, – все обратилось против нас: с каждым новым поколением возрождаются несправедливости и заблуждения; извечная борьба не прекращается, сильный все так же побеждает слабого, молодой торжествует над старым!
Люс (твердо).Нет, я не могу с вами согласиться; мир не так плох, как вы его рисуете, вы все видите в слишком мрачном свете… Напротив, я верю, что, несмотря на отступления, которые меня удручают, так же как и вас, порядок и прогресс, хоть и не сразу, в конечном счете победят… Человечество, в общем, движется вперед. Это неоспоримо. Ни один добросовестный человек не может этого отрицать.
Баруа начинает смеяться.
Баруа. Признайтесь все же, что вера в прогресс – это оптимистическое предположение, которое необходимо для вашего душевного равновесия! Прогресс? Да, аппаратура, методы, все, что зависит от научных наблюдений и практики, идет вперед… Но, в сущности, что изменилось со времен греческих философов? О жизни, о смерти мы знаем не больше, чем они… Одни догадки! С уверенностью нельзя ни признавать, ни отрицать существовать души, свободу воли…
Люс. Бесспорно доказано, что в мире все происходит так, как если бы души и свободы воли не существовало; и это уже нечто.
Баруа. Эти преходящие негативные положения меня больше не удовлетворяют!
Люс (печально).И вы, Баруа! И вас коснулась эта зараза? Я признаю, что мы живем в смутное время… Но как вы не чувствуете, что в страданиях зреет будущее! «В муках ты станешь рождать…» Вы не произнесли слов, которые сегодня объединяют многих, но слова эти у вас на устах: банкротство науки…Удобная формула! Невежественные люди вот уже десять лет повторяют ее, а молодое поколение некритически ухватилось за нее: ведь легче утверждать, чем проверять… (С гордостью.)А она тем временем развивается, эта обанкротившаяся наука, и ее вклад понемногу растет: она ежедневно обращается к теориям, которые только слегка наметила, а теперь укрепляет новыми открытиями… Она молча идет вперед, и последнее слово будет за нею.
Он встает и делает несколько шагов, заложив руки за спину.
Подобная реакция неизбежна… Глупо было требовать от науки больше того, что она может дать в самом начале своего развития, пожалуй даже больше, чем она вообще в состоянии дать. Человек поверил в ее всесилие. И теперь некоторые люди с научным складом ума, такие как вы, перешли на индивидуалистическую точку зрения; достигнув шестидесятилетнего возраста, они наивно говорят: «Вот уж тридцать лет, как я тружусь. За это время моя жизнь была полна событий… А что сделала за это время наука? Я не замечаю в ней никакого движения вперед».
Мнимое банкротство науки, друг мой, объясняется просто несоразмерностью, существующей между непродолжительностью нашей человеческой жизни и медленным развитием знания. Вы, как и другие, судите слишком поверхностно: вы уподобляетесь нашим предкам, которые в течение веков твердили о неизменности минерального мира только потому, что за время своей короткой жизни они не обнаруживали никаких изменений в структуре камня!
Баруа слушает его с упрямым равнодушием.
Баруа. Да… когда-то такие умозаключения удовлетворяли меня. Теперь нет. Я вижу, что логически туг все правильно, но это нисколько не облегчает моих страданий…