Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)

Каушутов Ата

Керим побагровел:

— Неужели ты не понимаешь, что я тебе добра хочу. Мне неприятно, что твоё доброе имя сейчас у всех на устах. Ты многое пережил, тяготы жизни коснулись тебя и твоей семьи, а когда всё наладилось было, тут…

— Не учи меня! — прервал я его. — У меня есть своя голова на плечах. Жизнь коротка, и я хочу прожить так, как захочется мне, а не кому-то.

На другой день Каджар не ждал меня у одинокого тутовника. Не оказалось его и на работе. «Видно, что-то случилось», — подумал я с тревогой. Часа через два ко мне подошёл бригадир.

— Идём

в контору, — угрюмо сказал он.

Я молча последовал за ним.

В конторе сидел какой-то лысый человек в очках я рядом — милиционер. Всё тело моё покрылось вдруг холодным потом, в голове мелькнуло: «Видимо, случилось с Каджаром».

Начались разговоры. Это был настоящий допрос. Лысый задавал вопросы, я отвечал, милиционер записывал.

— Ты знаешь Каджара?

— Знаю.

— Вы дружите?

— Да, он мой друг.

— В каком смысле?

— В каком может быть? Друг и есть друг. Рабочем вместе.

— Пьёте вместе?

— Пьём.

— Почему продали брёвна, сложенные возле старого тутовника?

Я опешил:

— Что-о-о?

— Не притворяйся.

У меня подкосились ноги. Смотри, как обернулось. Оказывается, Каджар продавал сложенные штабелями возле старого тутовника брёвна, каждый день по штуке, а на вырученные деньги покупал водку. Ах, дьявол!.. И на допросе сказал, что мы продавали их вместе и деньги пропивали тоже вместе. Доказать же обратное я не мог.

…В Сибири мы вместе валили деревья… С Каджаром я полгода не разговаривал, но потом стал размышлять: какая разница — самому продавать брёвна или на эти деньги пить. Одно и то же ведь. И мы с Каджаром опять стали друзьями. Снова у нас стало всё общее, никаких тайн друг от друга. Снова он весь сплошное усердие, чтобы угодить мне, вновь я ему «браток», вновь откровенные исповеди о буйно проведённой жизни.

— Ради того, чтобы наскрести на пузырёк, — рассказывал как-то в минуту откровения Каджар, — чего только не сделаешь. Ты знаешь, однажды я забрался в хлев. А было это, Базар, в вашем селе. Забрался… Прислушался, вроде тихо, спокойно, видимо, никто меня не услышал. Только луна спряталась за тучу, я оседлал серого ишака и был таков…

Дальше слушать его я не смог и, размахнувшись, изо всех сил врезал ему в челюсть. Он тотчас выплюнул изо рта два своих зуба.

— Ты что, ты что, браток?

— Пошёл вон, негодяй!

— Разве это твой был ишак?

— Пошёл вон, я тебе сказал!

После, этого случая передо мной постоянно стояло лицо Керима. Днём и ночью. В ушах моих раздавался его голос: «Беги, Базар, от таких негодяев, как Каджар! Я вырву тебя и» его лап». «Ах, Керим, до чего ты был прав, и как был глуп я…»

Я был ещё в заключении, когда умерла мать. Затем от тяжёлой формы кори завял мой нераскрывшийся бутон, маленький сын Ениш. Бедная моя мама, несчастный мой ребёнок! Так и не увидели вы от меня добра!..

Когда я, отбыв наказание, вернулся в село, то на двери нашего дома обнаружил тронутый ржавчиной чёрный замок. У меня закружилась голова. Где Садап? Я стоял оглушённый. Не похоже,

что эта дверь недавно открывалась. В хлеву пусто, никаких признаков пребывания скотины… Всё покрыто толстым слоем пыли. Неужели Садап бросила меня и?.. О-о-о! Покрывшись холодным потом, я опустился на корточки.

Таким меня и увидела соседка тётушка Арзыгуль.

— Здравствуй, Базар. С прибытием. Вернулся, значит. А мать и Ениш-джан так и не увидели тебя… — и она зарыдала. В эту минуту она была очень похожа на мою покойную мать. Даже морщинки на её лице и круги под глазами были такими, как у мамы. И на голове была такая же старенькая выцветшая накидка. У меня к горлу подкатил комок и глаза заволокло слезами.

Тётушка Арзыгуль увела меня к себе. Раскрыла передо мной сачак. И таким родным запахом повеяло от простой домотканой скатерти с пахучим, домашней выпечки хлебом.

— Съешь хлеба, помяни свою мать и Ениш-джана, — прервала мои мысли тётушка. И, сложив молитвенно руки, она стала ждать, что же я произнесу в их память. Но я молчал. Молчал в каком-то жутком оцепенении.

Тётушка Арзыгуль поняла моё состояние и посетовала:

— Если не знаешь, что надо говорить в таких случаях, то отведай хлеба и соли, а я сама скажу.

Я отломил кусочек хлеба и положил в рот. Благословенный пшеничный хлеб! Как много о тебе мечтали! Но я в тот миг не почувствовал его вкуса, он становился мне поперёк горла. Тётушка Арзыгуль, опустив лицо, что-то пробормотала, затем, обращаясь ко мне, сказала:

— Пусть память их будет светлой!

Я повторил её слова. Но стены её хибарки давили и жгли меня. Я молча выпил чай. Затем глубоко вздохнул. За мной и тётушка горестно заохала:

— Садап-то, несчастная, горюшка хлебнула… Ей даже дом собственный стал тесным. Иной раз выскочит во двор, бедняжка, и давай голосить. А что ей оставалось делать, если всё здесь напоминало о сыне да о свекрови? — тётушка Арзыгуль всхлипнула и замолила. Ничего больше не добавила.

А моё сердце разрывалось на части. Неужели Садап забыла меня? Чем дольше тянулось молчание, тем больше я чувствовал тяжесть на своих плечах. И спрашивать о жене боялся.

— Садап бы одной так и пропасть, — прервала молчание Арзыгуль, — если бы не друг твой из Йылганлы, Керим, который увёз её к себе домой. Ну и человек, какая душа. Прямо золотой.

Эти слова меня обожгли огнём. Тётушка Арзыгуль, я понимал, говорила обо мне. Мол, Керим золотой человек, а ты… А что, разве не права она? Права, конечно, Абсолютно права.

…Керим принял меня приветливо. Он был простужен и лежал в постели. В честь моего приезда закололи единственного барашка. И Садап ничего плохого не сказала. Моя Садап! Моя Садап! Благородная душа, бесценное моё сокровище! «Ты много терпел, не стану я своими упрёками терзать тебя», — прочёл я в ев глазах.

Жить в чужом доме, пусть это даже дом самого близкого твоего друга, не совсем удобно. В конце концов у нас с Садап был свой дом. Мы решили возвратиться в родное село.