Женщины-масонки
Шрифт:
– А нельзя ли преодолеть, победить эти обстоятельства?
– Увы, нет! – отвечала маркиза.
– Но ведь мой отец все может, а он на моей стороне!– настаивала Амелия.
– Есть воля, которая сильнее воли твоего отца; есть власть, которая сильнее его власти.
– Какая воля? Какая власть?
Маркиза де Пресиньи промолчала.
– Но ведь когда-то вы защищали Филиппа Бейля в присутствии матушки и моем,– продолжала Амелия.
– Я и сейчас буду защищать его.
– Хорошо, но если в ваших глазах это человек достойный, почему он не может стать моим мужем?
– Господин Бейль не принадлежит себе.
– Кому же он принадлежит?… Что вы хотите этим сказать? Какая тайна скрыта в ваших словах? Ох, скажите же, скажите, тетушка!
– Я обещала, что никому и никогда не скажу об этом,– отвечала маркиза.
– Значит, вы меня больше не любите?
– Амелия, горе сделало тебя неблагодарной. Ты прекрасно знаешь, что твое счастье – для меня все. Так не обвиняй же меня в том, что является делом случая, делом рока.
– Случая?… Рока?… Вы меня пугаете!
– Оставь надежду, которая не может осуществиться; вырви из сердца чувство, которое не могло укрепиться за столь краткое время. Любовь в твоем возрасте – это лишь краткое цветение. Ты полюбишь снова, ты полюбишь еще сильнее, Амелия. Поверь мне и откажись от союза, который невозможен.
Амелия вздрогнула.
– Это ваше последнее слово, тетушка?
– Это мое последнее слово,– со вздохом ответила маркиза.
– Пусть будет так!
С этого дня от Амелии не слышали больше ни единой жалобы, ни одного упрека. Она больше не упрашивала. Она замкнулась в своем горе, как мать замкнулась в своей неумолимости. Эти две натуры походили друг на друга своей силой; ни одна из них не желала уступить.
Но юная девушка обессилела первой: она серьезно заболела.
Маркиза де Пресиньи ухаживала за ней заботливо и трогательно; настоящей матерью Амелии была она.
Что же касается графини, то она регулярно два раза в день приходила посидеть у изголовья Амелии; лицо ее выражало тревогу, но речи ее не выражали ничего. В глазах ее возникало легкое беспокойство, когда они встречались с глазами дочери, но они не увлажнялись никогда. Она смотрела на лежащую дочь, но не произносила того слова, которое могло ее вылечить.
Что-то страшное было в этом молчании, которое, казалось, говорило: «Пусть лучше моя дочь умрет, чем состоится этот мезальянс!»
По мере того, как у Амелии усиливалась лихорадка, маркиза де Пресиньи, как это ни странно, все чаще отсутствовала.
Каждое утро она что-то писала.
В полдень она приказывала подать ей карету.
А возвращалась она только вечером.
И тогда она всю ночь проводила у Амелии, целовала ее и плакала вместе с ней.
И однажды случилось так, что, вернувшись домой позднее обыкновенного, она наклонилась к уху Амелии и радостно прошептала:
– Надейся!
Девушка, которой не спалось, приподнялась на постели и увидела, что перед ней стоит маркиза – она приложила палец к губам, словно приказывая племяннице молчать.
Амелия улыбнулась и снова легла; этой ночью она сладко спала, убаюканная небесными сновидениями.
Проснувшись, она подумала, что ее обманули сны, и поискала глазами маркизу.
Маркизы не было.
Она уехала рано утром.
Прошло несколько дней; Амелия не решалась спрашивать о той надежде, которую так неожиданно подала ей маркиза де Пресиньи. Мало-помалу ею снова овладевало отчаяние; сама маркиза была удручена и, казалось, избегала расспросов.
Однажды, когда графиня д'Энгранд, как всегда безмолвная, сидела у постели Амелии, юная больная обратила к ней взгляд побежденного.
– Ах, матушка!– сказала она.
– Амелия! – воскликнула графиня, уступая этому жалобному голосу.
И она горячо поцеловала дочь, несомненно, желая расплатиться за дни молчания.
Но мать обмануло восклицание дочери, а дочь обманули ласки матери.
Амелия взяла мать за руку и, сжав ее, произнесла одно-единственное слово, в которое вложила самую горячую мольбу:
– Филипп!
При этом ненавистном ей имени графиня выпрямилась. Ее волнение мгновенно исчезло.
Она вырвала свою руку из рук Амелии.
Воцарилась тревожная, страшная тишина.
Взгляд Амелии умолял.
Непреклонная графиня д'Энгранд вышла из комнаты.
И тогда душераздирающий крик вырвался из груди молодой девушки.
Мать не могла не слышать его, ибо шаги ее еще раздавались в коридоре.
Но она не вернулась.
Вместо нее появилась маркиза де Пресиньи и откинула бархатную портьеру. Маркиза сияла от радости: в руке у нее было распечатанное письмо.
– Ты выйдешь замуж за господина Бейля! – воскликнула она.
– Что вы говорите, тетушка?– спросила Амелия; в глазах у нее помутилось.
– Ты выйдешь за него, за своего Филиппа!
– Это правда?
– Препятствия уничтожены; теперь уже ничто не мешает твоему счастью!
– Ах, все эти потрясения, все эти переходы от радости к горю и от горя к радости убивают меня, тетушка…
– Я говорю тебе, что он будет твоим мужем,– повторила маркиза,– и я клянусь тебе в этом.
– А матушка? – прошептала Амелия; она все еще не оправилась от ужаса, в который повергла ее предшествующая сцена.
– Твоя мать простит тебя… со временем. А сейчас речь идет о том, чтобы сделать Филиппа достойным этого союза, чтобы сделать его богатым человеком, значительным лицом, и я всем этим займусь!
– Ах, тетушка! Какая вы добрая!
Этот день прошел в бреду, в мечтах. Избыток счастья мог бы стать для Амелии столь же пагубным, сколь и избыток страданий, но молодость и любовь победили.
Но чему же должны мы приписать эту внезапную перемену в поведении маркизы де Пресиньи? Да тому самому письму, которое она только что получила и которого с нетерпением ожидала несколько дней. Нижеследующий отрывок из этого письма, заслуживающий того, чтобы его привести, объяснит читателю и радость маркизы, и то, от какой ужасной тяжести теперь, на ее взгляд, было отныне свободно будущее ее племянницы и Филиппа Бейля.