Жеребята

Шульчева-Джарман Ольга

Аэй обхватила голову и качнулась несколько раз из стороны в сторону, как человек, испытывающий нестерпимую боль.

– Сестричка моя, сестра моя, дочь степи, дочь верного Цангэ степняка Аг Цго!
– воскликнул Эна, нежно беря ее за руку.
– Велико твое горе... Но ради того дитя, что под сердцем твоим, ради сына Игэа Игэ - будь сильна и мужественна!

– О, Эна, - ответила она.
– Ты угадал про дитя... Сын мой никогда не увидит уже своего отца - сокуны давно убили Игэа...

– О, Аэй, - и он обнял ее, повторяя: - Велико твое горе...

– В горе моем я слышу поступь Великого Табунщика, - отвечала Аэй.
–

Спасибо тебе, Эна, брат мой, сын степи...

И она запела песню островов Соиэнау:

Солнце к западу льнет, золото льет. Волна,

Кажется, горяча от золотых лучей,

И , покуда поет невидимая струна,

Будет вторить ей в тон золотой ручей.

Будет меж трав сверкать певчий его поток,

Будет манить жаждущего волна,

Будут слышны шаги...
– покуда не вышел срок

И тетивой поет невидимая струна...

... Вздохи ветров сменит ночной покой,

Светлые росы травы посеребрят,

Дым над рекой - спит степь за рекой,

А за степью гасит звезды заря.

Кратко время покоя, ночь коротка,

Тихо зайдет месяца узкий серп,

Угли станут золой - у пастуха

Гаснет костер... cкоро, скоро рассвет!

+++

Следующим утром они пошли к священным скалам.

– На них - древние письмена, они остались еще с тех пор, как здесь жил Эннаэ Гаэ.

– Кто это?
– спросил Каэрэ.
– Я много раз слышал это имя.

– Это мудрец, научивший аэольцев почитать Великого Табунщика. Его диспуты с белогорцами и жрецами Всесветлого записаны здесь, на скалах.

– А разве не только степняки почитают Великого Табунщика?

– О нет, - отвечал Эна. Степняки многое забыли, а многое, наоборот, придумали, добавив к тому, что рассказывал Эннаэ Гаэ. Говорят, что он перевел на аэольский язык рассказ о Великом Табунщике, а его ученики перевели этот рассказ на язык Фроуэро. Давно все это было, Каэрэ, очень давно. Степняки, как рассказывают, гораздо позже пришли на Нагорье Цветов - а до этого здесь были города...- рассказывал Эна, покачивая головой в такт своим словам.
– Там, где ты видишь сейчас эти священные скалы, был город и в нем были храмы. Думаю, что эти скалы, на самом деле - остатки зданий.

Эна остановился и добавил:

– Если ты не хочешь, то мы не пойдем туда, Каэрэ.

– Отчего же я должен не хотеть?
– слегка обиделся Каэрэ.
– Я не из числа трусов.

Эна промолчал в ответ и пошел вверх по склону. Каэрэ последовал за ним.

– Я не говорил тебе, Эна, - вдруг, задыхаясь от быстрого подъема, начал он, - я не говорил тебе этого, но теперь скажу. Я сменил веру. Я предал моего Бога, в которого я верил, потому что Он никак не явил себя.

– Великий Уснувший?
– без тени удивления спросил Эна.
– Ты ведь ему посвящен?

– Нет, не ему... и не важно как его звали... Он не отвечал мне, как бы

я его ни звал. И я отдал его символ, который раньше носил на шее, Сашиа, сестре Миоци - для нее он был отчего-то дорог, это знак ее богов...

– Сашиа верит в одного Великого Табунщика, в Повернувшего вспять Ладью, - перебил его Эна.

– Да?
– удивился Каэрэ и остановился.

Эна тоже остановился и, обернувшись, внимательно глядел на него. Его дыхание было по-прежнему глубоким и ровным, словно подъем не стоил ему никаких сил.

– И было время, когда ты не молился никаким богам?
– спросил, наконец, Эна.

"Как ему удалось угадать..."

– Да, ты прав, Эна!
– ответил через силу Каэрэ - и его самого передернуло.

– А кому же ты молишься теперь?
– продолжал Эна.

– Великому Табунщику, - твердо сказал Каэрэ.

– Я не знаю, кому ты был посвящен, Каэрэ, - промолвил Эна, - но если бог твой не был из свиты Уурта, то он открылся тебе в Великом Табунщике. Великий Табунщик открывает истинного Бога собою.

– Нет, он был не из свиты, - с печалью сказал Каэрэ.
– Это тоже был один Бог, и рядом с ним не было иного. У него был Сын, говорят, что он умер и воскрес. Но все это - неправда. Он не живой. А Великий Табунщик - живой.

Эна все внимательнее и внимательнее смотрел на Каэрэ.

– Бывает так, - неожиданно начал он, словно говоря сам с собой, - бывает так, что степняк зовет Великого Табунщика, а Великий Табунщик не приходит, и степняк, глупый степняк, говорит: "Великий Табунщик спать делай! Что сделает, не знаю, может быть, совсем умер делай! Не встанет, наверное, больше он. Пока он спит, пойду-ка я, выливать делать буду кобылье молоко смуглому демону степи. Пусть смотри-смотри делай за скотом моим". Так глупый степняк говорит... Он хочет, чтобы Великий Табунщик делал, как степняк скажет, а ведь степняк сам должен идти, куда Великий Табунщик поведет. Великий Табунщик свободен, свободнее ветра, и весна его приходит, когда он захочет. А степняку надо, чтобы все было надежно и крепко, чтобы правила были. Но по правилам степняцким Великий Табунщик не живет, только смуглые и раскосые демоны степи живут по правилам. Им - молока, а они за скотом присмотрят. Если другой степняк побольше им молока наливает, они скот того, первого, бросают. Смешно это! Великий Табунщик т а к не хочет с людьми жить. Он разговаривать с ними хочет, а не кобылье молоко пить и пастухом у их стад работать. Он рукой махнет - все стада к нему сбегутся, соберутся со всей степи, сделают так, как он скажет. Он все может. Но он это - дарит. Он молоко кобылицам сам дает, вымя их наполняет, чтобы жеребята могли пить молоко, расти и бегать по степи могли. На что ему молоко в обмен на батрачью работу? Не хочет он, чтобы так с ним степняк поступал. Обидно ему, Великому Табунщику. Уходит он прочь, и молчит, и плачет, что не с кем говорить ему...

Эна замолчал.

– Я слышал, что Великий Табунщик умер и воссиял, - спросил Каэрэ.
– Что это значит?

– Он - живой. Вот это и значат слова эти. "Воссиял" - значит, живой. Такой, которого Ладья смерти не унесет за горизонт. Он сам шагнул за горизонт, сам в Ладью шагнул, развернул ее вспять, натянул разноцветный лук...

– Я знаю эту песню, - встрепенулся Каэрэ.

Он явился, как Табунщик -

Жеребят своих собрать.