Жеребята
Шрифт:
– Отчего же правитель не прислал в наместники своего сына?
– спросил Миоци.
– Царевича Игъаара? Ты не первый этому удивляешься. Молодой царевич - воистину благородный юноша, хоть и отец его пришел к власти подлым путем. Может быть, поэтому правителю Фроуэро больше по сердцу аэолец Нилшоцэа, чем родной сын. Правитель - человек набожный, молится сутками в древних священных пещерах у болот, припав к земле...
– Ты опять о сынах Запада?
– нахмурился Иэ.
– Не говори мне, что ты веришь тому, что они являются в пещерах!
"И
– Являются - не являются, а все больше народа кричит, что "Уурт - силен!" и вера болот расползается по странам Аэолы и Фроуэро...
– покусывая ус, сказал воевода.
– Ну да ладно. Нилшоцэа прибыл пару недель тому назад. Помешался на выслеживании потомков карисутэ, особенно из благородных. Так что будь осторожен, - снова повернулся Зарэо к молодому белогорцу.
– Карисутэ он ненавидит, словно и впрямь сам Нэшиа в него вселился. Откуда это у него - не знаю.
– Я не карисутэ, - спокойно ответил жрец Всесветлого.
"Потомки карисутэ? Разве они еще есть?"
Тут Раогай вспомнила длинную очередь сломленных людей, приходивших отрекаться раз в год от веры своих предков в храм "Ладья" в их городе Тэ-ане. Она помнила ее с раннего детства. Очередь редела с каждым годом, и теперь потомков карисутэ - которых называли "сэсимэ" - кличкой-ругательством - было совсем мало. Они приходили, оборванные и нищие, и зажигали огонь на алтаре Шу-эна, отрекаясь вслух от своего непонятного бога.
– Я не понимаю, ли-Зарэо, к чему вы клоните...
– К тому, чтобы ты с юношеской горячностью не начал вздорить с Нилшоцэа из-за обрядов и гимнов Уурту или Всесветлому. О твоем происхождении в Тэ-ане многие знают.
– У меня плащ белогорца - по закону я больше не принадлежу своему роду, если это хотят знать уличные и храмовые сплетники. Кроме того, я и не скрываю своего происхождения - род Ллоутиэ славен.
"Так он - аэолец из рода Ллоутиэ!"- удивилась Раогай.
– "Он чуть ли не знатнее меня... А что у него за происхождение, о котором могут сплетничать? Незаконнорожденный?"
– Мне нравится твоя смелость, но, думаю, она пока ни к чему. До времени.
– До времени?
– переспросил Иэ.- Ты думаешь, Зарэо, время настанет?
– Я надеюсь. Я просыпаюсь с этой надеждой, с ней я гляжу на своего Раогаэ, думая, что он натянет свой лук в новой битве при Ли-Тиоэй.
"Натянет, отец, не сомневайся, Раогаэ натянет лук! Это не в школе задачки по землемерию решать", - подумала Раогай с тем сарказмом, смешанным с любовью, который часто бывает у старших сестер. "Я бы тоже натянула там свой лук не хуже его. Вот посмотрим".
Она услышала, как Миоци встал, прошелся по хижине и снял со стены лук.
– Это твой лук, мать Лаоэй?
– Мой, сынок. Ты хочешь послать стрелу Всесветлого? Как раз
Она протянула ему колчан.
– Когда-нибудь и мы сядем в его ладью, - благоговейно сказал воевода.
Миоци встал на пороге хижины - его тень заслонила клонящееся к закату солнце. Солнце стояло над дальним маяком, бросая лучи на покрытое дымкой море.
– Ну-ка, ну-ка, - заинтересованно проговорил Зарэо.
– Посмотрим, чему вас учат в Белых горах.
Трижды пропели и глухо ударились о шершавый ствол старого дуба стрелы.
– Да ты их одна в другую расщепил! Гляди-ка!- Зарэо восхищенно покачал головой.
– Почему у нас не было белогорских лучников при Ли-Тиоэй?
Иэ негромко сказал:
– Да, их не было.
– Это не боевой лук, ли-Зарэо. Я не могу взять в руки боевой лук - это запрещено принявшему посвящение. Это священный лук, образ лука Шу-эна Всесветлого, того, что сияет в облаках после дождя и виден в водопаде Аир. Древние говорят, что лук был придуман не для убийства, а для служения Всесветлому, и стрелу из него могли выпускать лишь жрецы. А народ молился, пока стрела летела, призывая имя того, кто зажег диск Шу-эна Всесветлого, - промолвил Миоци.
– Надо же! Да, в очень древние дни молились Уснувшему. Наши прадеды не помнят такого.
– Думаю, и их прадеды не вспомнили бы, - сказал Иэ.- Лук, огонь, колесо были священными в давние дни. Это сейчас мы ими пользуемся для наших нужд, потому что решили, что Сотворивший все уснул.
– А лодка? У фроуэрцев до сих пор хоронят в священных лодках, - сказал воевода и вздохнул, словно вспомнил что-то печальное.
– И карисутэ молились в лодках на реках, - сказал Иэ.
– Странно, кругом - обмелевшие и высохшие реки, кроме великой фроуэрской реки Альсиач, а лодку до сих пор считают чем-то священным, - заметил воевода.
– Фроуэрцы, верящие в Сокола, хоронят своих умерших в лодках, плывущих по реке Альсиач к морю, - сказала, печально глядя на Зарэо, Лаоэй. Тот опустил голову и смолк.
– Над морем - дымка, - задумчиво сказал Миоци.
– А ладья Шу-эна?
– спросил Иэ отчего-то.
– Ну, я думаю, этой лодки все бояться, - засмеялся, словно желая скрыть от сотрапезников нахлынувшую тоску, воевода.
– А Повернувший вспять Ладью?
– спросил Иэ снова, стараясь посмотреть в глаза воеводе Зарэо..
– Эх, оставь степнякам их Великого Табунщика и Жеребенка Великой Степи!
– сказал Зарэо с каким-то отчаянием.
– Ты ведь помнишь историю о самой первой жертве, Зарэо?
– неожиданно спросила Лаоэй.
– Положим, помню... ее старики поют на новый год.
– Что ж, я немолода, так что мне ее и петь. А каждый новый день начинает какой-то новый год. Сейчас вечер, и в нем кроется будущий рассвет.
– Был верный жрец и был жрец неверный пред Всесветлым, а более не было ничего, - проговорил Иэ.