Жесткая проба
Шрифт:
– А что он мне может сделать? Ничего!
...Иванычев так не думал. Появление Гаевского встревожило его. Гаевский был представителем отдела кадров, частью его, а все, что составляло отдел кадров, требовало осторожного к себе отношения. Осторожность эта появилась давно.
Начало биографии его было кристально ясным. Закончив сельскую семилетку, он подался в райцентр, где жил и работал на мельнице брат матери. Прельщавшая поначалу возможность стать, как дядя, рабочим на мельнице, скоро потускнела перед другой, более привлекательной: поступить в техникум и стать техником-строителем, итээровцем. Техникума кончить не довелось. Со второго курса его, уже с год активного комсомольца, сделали инструктором райкома комсомола. Держался он скромно, даже робко и старательно выполнял всё, что требовалось. Его ценили, при случае похваливали.
Техническая закваска и с самого начала не была густой, а к тому времени без употребления начисто выветрилась, но гайки с шайбой он не путал, схемы и графики чертить умел, писать объяснительные, докладные записки научился, а большего на первых порах от него и не требовалось. Отдел коммунального хозяйства практически хозяйства не имел, и называть его следовало бы отделом коммунальных пожеланий и предположений, так как и водопровод, и канализация, и электросеть существовали пока только в папках проектов. Маленький городок, в котором самыми крупными предприятиями были мельница и маслобойка, не мог угнаться за новостройками, городами-гигантами, средства на благоустройство его отпускались скупо или не отпускались вовсе. Но – отпущены средства или не отпущены – Иванычев обязан был обеспечить, чтобы к Первому мая и Седьмому ноября на базарной площади была построена трибуна, дома на главной улице заново побелены, а кирпичный парапет перед Домом Советов зацементирован. Иванычев обеспечивал. Для побелки домов шла только известь, после первого дождя она шелушилась и осыпалась, цемент был такой, что, высохнув, растрескивался и отваливался большими шершавыми лепешками. Но в этом уже не было вины Иванычева, и хотя иногда его попрекали, но попрекали не слишком серьезно – все знали, что он тут ни при чём, виновато качество материалов. Словом, можно было жить спокойно. Иванычев жил. Он возмужал, посолиднел, женился. Жена, вывезенная из родного села, возилась с курами и детьми, обеспечивала положенный уход за мужем.
Спокойствие кончилось в 1935 году. Сам Иванычев был весь на ладони и проверку документов прошел без сучка, без задоринки. Но кое-кто был исключен из партии. Исключили и начальника Иванычева, завотделом. Иванычева поставили на его место. В этом не было ничего необычного: всегда кого-то снимают, а кого-то назначают. Теперь пришла очередь Иванычева быть назначенным, надо же ему расти...
Однако вскоре Иванычеву стало не по себе и даже попросту страшно. Звезда его взлетела так высоко, что голова закружилась.
Две недели горсовет был без председателя. Иванычева неожиданно вызвали на бюро райкома. Разговор был короткий и какой-то странный: будто говорили с ним и всерьез и как-то в насмешку. Собственно, говорил один секретарь:
– Ну, товарищ Иванычев, что с вашим председателем произошло, ты знаешь... Город остался без хозяина. Мы тут посоветовались и решили рекомендовать тебя. Как твоё мнение?
Иванычев растерялся.
– Как же... Я разве смогу?
– Говорят, не боги горшки обжигают... Ну, а ты явно не бог. Нет, не бог! Стало быть, подойдешь... – По сухощавому лицу секретаря скользнула не то ободряющая, не то насмешливая улыбка.
Жилой фонд города в основном оставался частным – домики и домишки, самосильно построенные жителями или доставшиеся по наследству. А так как они были частными, то о ремонте их обязаны заботиться частновладельцы, горсовет здесь ни при чём. У Иванычева и без того дела сверх головы. Район был сельскохозяйственный, всё внимание парторганизации сосредоточивалось на селе, и Иванычев, кооптированный в члены райкома, не знал передышки. Год катился колесом, и в этом колесе уполномоченный райкома Иванычев был не последней спицей. Снегозадержание, ремонт тракторов, вывоз удобрений, весновспашка, посевная, прополочная, борьба с долгоносиком, уборочная, хлебозаготовки, силосование, заготовка технических культур, вспашка под зябь, мясозаготовки, заём... Положа руку на сердце, Иванычев мог сказать, что он если и не был лучшим, то уж во всяком случае был одним из лучших исполнителей. Он нещадно пресекал всякие нездоровые хвостистские настроения, не обращал никакого внимания на
15
Именно Петриченко после войны разыскал и вытащил Иванычева из туркменского совхоза, и Иванычев снова стал председателем горсовета.
Теперь это был уже другой район, с промышленными предприятиями и центром, не городишком, как прежде, а настоящим городом. Горсовет занимал большое здание, а самую большую комнату в нем – кабинет Иванычева. Здесь уже было всё честь по чести: большой полированный стол и другой, длинный, для заседаний, ковровая дорожка, делающая шаги неслышными, сифон с газированной водой, два телефона, кнопка звонка для вызова секретарши. Секретарша сидела в приемной и строго охраняла двойную дверь, обитую войлоком и клеенкой.
Здесь в Иванычеве и произошла та разительная перемена, которая в далекое и смутное прошлое отодвинула худого, скромного, не очень сытого, но веселого и общительного паренька, приехавшего из села в город за специальностью.
Город, промышленные предприятия быстро восстанавливались, бюджет горсовета был большой, работы много. Теперь, если бы Иванычев и хотел, он не мог поспеть всюду, уследить за всем самолично. В этом и не было нужды, В аппарате горсовета было несколько десятков человек, а на объектах сотни. Когда-то Иванычев, подвижный, поджарый коммунхозовец, на своих двоих обходил все нужные места, сам писал справки, докладные, отчеты. Теперь ему делать это было некогда и за него делали другие. Все ответственные речи, а большинство речей было ответственных, он уже не произносил, а читал. Подготавливали и писали эти речи другие. Ему было некогда.
В подчинении у Иванычева были инженеры, рабочие, всякого рода специалисты. Он не был ни тем, ни другим, ни третьим. Он не знал и не умел делать того, что знали и умели делать инженеры, рабочие и специалисты. Его делом, его профессией было руководить. Предполагалось, что он знает и умеет что-то такое, чего не знали и не умели они.
Иванычев должен был давать указания и проверять их исполнение. Он сидел у телефонов, звонил, спрашивал: «Ну, как там у вас?» – и разносил. Звонили ему. Случалось, его ругали последними словами, и он научился ругать подчиненных этими словами. Его вызывали на заседания и совещания, он вызывал других на заседания и совещания. Заседания возникали самосильно, непроизвольно, как только вопрос выходил за мелкие границы обыденного, повседневного и кто-то должен был взять на себя ответственность за его разрешение. И так как каждый опасался брать на себя эту ответственность, вопрос переносился на заседание. Вопросов скапливалась пропасть, все были важны, неотложны, и их обсуждали часами, чтобы выявить и подчеркнуть важность и неотложность их разрешения.
Проводя заседания, Иванычев вставлял в речи выступающих одобрительные или неодобрительные слова, подобающие случаю реплики. Таким образом, становилось очевидно, что он ведет, направляет прения по нужному, правильному руслу. Потом он «суммировал» сказанное другими в заключительной речи и давал установки.
Для этого у него был свой язык, особый лексикон, набор длинных, неудобопроизносимых фраз и оборотов. Они придавали его речи, как ему казалось, торжественный и особый, руководящий характер. Он никогда не говорил «сейчас» или «теперь», но только – «в данный момент», «на данном этапе», не «положение», а «ситуация», не «дело», а «мероприятие», не «у нас есть», а «у нас имеется». С приятелями он разговаривал иначе. Для этого был особый жаргон: вместо «ладно» – «лады», вместо «до свиданья» – «ну держи», то есть возьми руку для рукопожатия...
Работы было много. Приемные часы пришлось строго ограничить, но он был так занят, что большей частью приемы не могли состояться и посетителей принимали заместители Иванычева. В кабинете он сидел до глубокой ночи. Не то чтобы в этом была действительная необходимость, но Иванычев знал, что Петриченко тоже сидит у себя, может в любую минуту позвонить, потребовать какие-либо сведения или справку, а его не окажется и получится неудобно: тот работает, а Иванычев отдыхает. И он сидел «на подхвате». И так как сам он не мог дать нужных сведений и справок, то у него тоже сидели «на подхвате» нужные люди.