Жизнь графа Дмитрия Милютина
Шрифт:
– А я решительно другого мнения, – и закрыл заседание, поддержав таким образом Рейтерна, Мельникова и Безака. Министр финансов Рейтерн чем-то угодил императору, а его победы – пирровы победы…
Валуев часто думал о своих конституционных предложениях, сначала активно, потом все слабее и слабее, но эти же предложения стали доноситься все чаще и чаще от выступающих на различных собраниях, то земства, то дворянства, принимались резолюции, принимались различные обращения в адрес императора. Что-то в обществе происходило такое, что император никак не мог понять в ореоле своего реформаторства, многие требовали конституционных правил, как в Англии, во Франции, в Австрии, в Берлине… А выстрел поляка Березовского в карету, в которой находились два императора – французский и русский в Париже… Александр Второй долго думал над этим выстрелом Березовского, а потом как-то, вернувшись в Россию, меланхолически заявил со слезами на глазах: «Я не знаю, что со мною, но таким, как теперь, я не был никогда и чувствую, что изменился. Ничто меня не радует. Раньше лагерь, олени доставляли мне удовольствие. Я еще бываю там, но ничто на меня не производит впечатления».
И уж совсем трудно было понять то, что происходило в Риге. Император недавно был там, вроде бы все решил положительно, обе стороны согласились с предложениями императора, а тут в конце 1867 года пришли из Риги неприятные вести: ландтаг принял решение обратиться к императору с просьбой изменить закон 1850 года о ведении в государственных учреждениях Прибалтийских губерний делопроизводства на русском языке. Казалось бы, император только что договорился с рижскими властями по всем спорным обстоятельствам, а тут возникла эта неприятная новость, перечеркнувшая прежнюю договоренность. И в Петербурге неожиданно для всех были высказаны разные мнения. Возникла интрига, в которой приняли участие и граф Шувалов, и генерал Альбединский, и Эттинген, лифляндский губернатор, и ландмаршал… Особенно увлекся этой интригой граф Шувалов, в Петербурге он поддерживал Альбединского, в Риге поддерживал Эттингена, и никто ничего так и не понял в конфликте генерал-губернатора и командующего войсками в Риге Петра Павловича Альбединского с лифляндским губернатором Эттингеном. А конфликт продолжался…
В Остзейских губерниях владычество захватила немецкая партия, говорившая только на немецком языке и вовсе не согласная вести делопроизводство только на русском языке, отсюда требования изменить закон 1850 года. Реформы, думал Милютин, могут быть проведены только властью, слишком велики у нас противоречия, велико брожение, разрозненны интересы, ничего положительного без власти невозможно решить, ни о какой конституции и речи быть не может, к ней еще долгий путь. И всякое преимущество той или иной местности раздирает государство, возрождает сепаратизм и соперничество. Как невозможен и любой прогресс, если сохранить сословные привилегии. А главное – нужно увеличить русский элемент в правительстве, только русские могут укрепить единство Русского государства, включая и другие народы, в том числе и прибалтийские.
Милютин был за укрепление самодержавного строя, за единую власть императора, но есть два условия, по его мнению главные, существенные, без которых внутренняя политика в России окажется несостоятельной. Он не раз думал об этом, иной раз выступал и в дружеском кругу, и в беседах с императором: во-первых, единство и целость государства, во-вторых, равноправность членов его. «Для первого условия, – развивал свои мысли Милютин, – нужно: сильная власть и решительное преобладание русских элементов (мы говорим об империи, – о царстве Польском и княжестве Финляндском речь особая). Для второго условия необходимо откинуть все устаревшее, отжившее и привилегии, проститься навсегда с правами одной касты над другой… Но сильная власть не исключает ни личной свободы граждан, ни самоуправления; но преобладание русского элемента означает угнетение и истребление других народностей; но устранение старинных привилегий – далеко от нивелирства и социализма. Тот, кто хочет истинного блага России и русского народа, кто думает более о будущности их, чем о настоящих эгоистических интересах, тот должен отвергать решительно все, что может или колебать власть единую и нераздельную, или подстрекать и потворствовать сепаратизму некоторых частей, или поддерживать дух властвования одного сословия над другими…»
Этими мыслями Милютин не раз делился с Евгением Михайловичем Феоктистовым, ведущим редактором «Русского инвалида», который каждый вечер появлялся в министерстве у военного министра, докладывал о самых спорных и выдающихся статьях, идущих в очередной номер газеты.
«Московские ведомости» и «Русский инвалид» выступили против немецкой аристократии, в своих статьях пытавшихся отстоять старинные феодальные порядки, якобы в русских статьях травят немецкий народ и немецкий язык.
В статьях «Московских ведомостей» действительно резко говорилось о немецком сепаратизме, о влиянии немцев при императорском дворе, об огромной поддержке многих придворных немецкого владычества в Прибалтике. «Русский инвалид» вел себя скромнее, осторожнее, но суть полемики была все та же: «Вопрос идет не о сепаратизме, не о национальных немецких стремлениях, – говорилось в одной из редакционных статей «Русского инвалида», – а о чисто сословных стремлениях той небольшой партии, которая до сих пор держит в безгласности и бесправности, как все финно-латышское население, так и русских и вообще не принадлежащих к привилегированным… Порядок, существующий в Остзейском крае, сословная монополия тесной корпорации из нескольких сот имматрикулированных дворян и нескольких тысяч привилегированных граждан исключительно немецкого происхождения, не допускающих ни в свою среду, ни к участию в общественных делах, ни даже к полному пользованию гражданскими правами, ни массу финно-латышского населения, ни русских, обитающих в крае, ни прочих народностей, обнаружены были нами во всей своей наготе» (Русский инвалид. 1865. 10 апреля).
Резкость «Московских ведомостей» была широко известна, были предупреждения, запреты на выход в свет, встреча с императором, а вот «Русский инвалид» вызвал раздражение императора. Он вызвал князя Долгорукова и предупредил его о том, что «Русский инвалид» – газета государственная и продолжать в том же духе полемику не только с русскими немецкими газетами, но и зарубежными, которые вмешались в этот спор, непозволительно, предупредите военного министра Милютина, чтобы он прекратил нападки на немцев. Долгоруков послал Милютину официальное письмо, которое привело Милютина в ярость: столько творилось вокруг этого вопроса интриг, чаще всего подковерных, мелких, злобных.
Милютин оказался в центре этого конфликта. Он попытался напрямую поговорить с императором на очередной встрече во время доклада. Доложив императору, он заговорил о двурушнической политике графа Шувалова, который ведет себя неподобающим образом в этой интриге, вообразил себя вождем аристократической партии и затыкает рот каждому, кто с ним не согласен. Государь вопреки ожиданиям возражал неподобающе резко, с Милютиным у него были очень хорошие отношения, и очевидцы рассказывали, что император довел Милютина до слез, а потом император рассказал Шувалову, а тот всему обществу: плачущего Милютина многим хотелось видеть. Уж стольких он обидел своей военной реформой в армии.
Дмитрий Милютин узнал скорбную весть о смерти князя Василия Андреевича Долгорукова, с которым много лет работал и высоко ценил некоторые его нравственные качества, он был близок и к императору Николаю, и к императору Александру Второму, такая уж у него была личность, и всего лишь шестьдесят четыре года, на четырнадцать лет старше его, военного министра, которому сейчас снова нужны деньги на новый финансовый год, 20 миллионов необходимо только на артиллерию, только в этом, 1868 году нужно 6 миллионов, а стоимость рубля падает, это тоже нужно учитывать, опять скандалы с Рейтерном, а потом и с императором… Нужны деньги для русской армии…
Вечером все придворные и министры были на панихиде по Долгорукову. На панихиде была вся императорская семья, кроме цесаревича. Потом была еще панихида, на которой был и цесаревич.
Скептически в своем дневнике Валуев оценивает деятельность цесаревича и его председательство во временной комиссии с участием «бестолкового генерала Зиновьева»: «Между тем комиссия в Аничковом дворце продолжает свои подвиги, и в них, за кулисами, одну из главных ролей играет Качалов. Комиссии дан заимообразно миллион из казначества, и она закупает секретно хлеб, не говоря пока, куда оный предназначается. Оригинально то, что сам цесаревич заявил желание, чтобы «Северная пчела» не печатала сведений Министерства из опасения повредить благотворительной подписке. Таким образом, Министерство упрекают в безмолвии, а с другой – его же просят безмолвствовать».
Наконец Александр Второй понял, что положение Валуева «анормальное», и подписал свое решение об его отставке: у Валуева больны глаза, ему надо лечиться, а поправив здоровье, он снова вернется к большой государственной службе. «В моем уходе более видят перемену лица, чем перемену умственной и нравственной единицы, имеющей свое значение со свойственным ей отличительным признакам. Впрочем, это естественно. Главный из этих признаков никогда не мог обнаруживаться явно и потому остался полунезамеченным. Я был министром на европейский лад, никогда не признававшим правильности stat pro ratione voluntas (вместо разума – желание (лат.). – Ред.) и никогда не стремившимся к безусловному сохранению известных условий нашего государственного быта. Я один так думал, чувствовал и действовал. Не в первый раз замечаю, что это осталось частию недосмотренным потому только, что считалось слишком неправдоподобным. Точно так же никто не заметил, по-видимому, главного различия между другими и мною. Я мог бы быть завтра министром в любом европейском государстве, пожалуй, плохим министром, но все-таки я бы мог им быть. Никто из моих товарищей не мог бы со дня на день быть министром, хотя бы в Вюртемберге или Бадене. Им пришлось бы перевернуться наизнанку, мне нужно было бы только сбросить часть внешней оболочки».