Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
Да и самому Федору Ивановичу захотелось рассказать об этих счастливых минутах подлинного триумфа его самого и русского искусства. Через несколько лет после этого грандиозного события он вспоминал: «…Мы ставили спектакль целиком… У нас, например, сцена коронации теряет свою величавость и торжественность, ибо ее невозможно поставить полностью, а в Париже в этой сцене участвовали я, и митрополит, и епископы, несли иконы, хоругви, кадила, был устроен отличный звон. Это было грандиозно; за все 25 лет, что я служу в театре, я никогда не видал такого величественного представления… Так же великолепно, как генеральная репетиция, прошел и первый спектакль – артисты, хор, оркестр и декорации – все и всё было на высоте музыки Мусоргского. Я смело говорю это, ибо это засвидетельствовано всей парижской прессой. Сцена смерти Бориса произвела потрясающее впечатление – о ней говорили и писали, что это «нечто шекспировски грандиозное». Публика вела себя удивительно, так могут вести себя экспансивные французы – кричали, обнимали нас, выражали свои благодарности артистам, хору, дирижеру, дирекции… К великому сожалению, мы вынуждены были исключить из спектакля великолепнейшую сцену в корчме, ибо для нее нужны были такие артисты, каких мы, несмотря на все богатство России талантами, не могли тогда найти. В молодости я не однажды играл в один и тот же вечер и Бориса, и Варлаама, но здесь не решился на это. Я смотрел на этот спектакль как на экзамен нашей русской зрелости и оригинальности в искусстве, экзамен, который мы сдавали перед лицом Европы. И она признала, что экзамен сдан нами великолепно…»
Художник Александр Головин вспоминал эти дни гораздо позднее, вполне возможно, что генеральная репетиция и первый спектакль у него слились в один, но и его точку зрения понять можно: «С декорациями к «Годунову» было много хлопот. Они прибыли в Париж вовремя, но их долго не удавалось получить на таможне. Наступил день спектакля, а декораций в театре еще не было. Началась паника, предполагалось отменить спектакли. Наконец, уже в шесть часов вечера, за два часа до поднятия занавеса, декорации были доставлены, но в каком виде! На сгибах потрескалась краска, отстали целые куски малинового тона на декорациях Грановитой палаты. Стали искать в парижских магазинах малиновую пастель, скупили ее в огромном количестве. Уже почти перед самым началом спектакля К.Ф. Юон и я растирали ее руками, замазывая те места, где недоставало малинового цвета.
Помню, какой фурор произвело выступление Шаляпина в роли Бориса. Весь зал был захвачен его игрой и пением. Я стоял во время спектакля за кулисами. Когда появился Шаляпин, находившийся около меня француз-пожарный воскликнул с изумлением: «Скажите, это настоящий русский царь?»
«Триумфом», «новой, блестящей победой», «новым торжеством русского искусства» называли французские и русские газеты спектакли «Борис Годунов» в Париже. «Нашему национальному самолюбию дано полное удовлетворение», – писал корреспондент «Русского слова».
«Каким образом вы, русские, имея такую великую литературу, не имеете ни своей живописи, ни музыки?» Такой вопрос приходилось слышать неизбежно еще года три тому назад от французских критиков. Теперь он невозможен. Грандиозные, С.П. Дягилевым в Париже устроенные, демонстрации русского искусства – художественная выставка, русские концерты и, наконец, постановка «Бориса Годунова» на сцене Большой оперы, утвердили в Париже значение русской музыки и русской живописи. Постановка «Бориса» – триумф», – писал Максимилиан Волошин в газете «Русь» в июле 1908 года.
Александр Бенуа в своих репортажах, отмечая триумф исполнителей, подчеркивал, что настоящими «героями дня были Пушкин и Мусоргский, героем дня – все русское искусство, вся Россия», экзамен на аттестат зрелости перед лицом всего мира не только выдержан, но Россия готова занять и «учительскую кафедру», потому что вчерашние учителя уже идут к нам в учение, прислушиваются к голосу музыкальных гигантов России.
Позднее, в своих воспоминаниях, А.Н. Бенуа писал: «Максимум же успеха выпал, разумеется, на долю Шаляпина. И до чего же он был предельно великолепен, до чего исполнен трагической стихии! Какую жуть вызывало его появление, облаченного в порфиру, среди заседания боярской думы в полном трансе безумного ужаса. И сколько благородства и истинной царственности он проявил в сцене с сыном в «Тереме»! И как чудесно скорбно Федор Иванович произносил предсмертные слова «Я царь еще…». Однако и другие артисты были почти на той же высоте (совсем на той же высоте не было тогда, да и после, – никого, а сам Шаляпин переживал как раз тогда кульминационный момент расцвета своего таланта): прекрасно звучал бархатистый, глубокий, грудной голос Ермоленки (Марина), чудесно пел Смирнов (Дмитрий), особенное впечатление производил столь подходящий для роли коварного царедворца Шуйского чуть гнусавый тембр Алчевского. Выше всех похвал оказались и хор и оркестр под управлением Блуменфельда.
Необычайный успех был отпразднован сразу после окончания первого спектакля… Ужин происходил в соседней с оперой Cafe de la Paix, за ним было выпито изрядное количество шампанского. Ярким воспоминанием живет еще во мне то, что за этим последовало: как мы – я и Сергей – под ручку, уже на рассвете, возвращались в свои отели, как не могли расстаться и как, под пьяную руку дойдя до Вандомской площади, мы не без вызова взглянули на столб со стоящим на его макушке «другим триумфатором». Да и потом мы еще долго не могли успокоиться и даже, оказавшись каждый в своей комнате, продолжали переговариваться через дворы соседних домов…»
Об этой же ночной прогулке вспоминал и Сергей Дягилев: «На следующий день, после представления, мы безостановочно ходили с ним по бульварам…» (помните, читатель…). Вот почему можно предположить, что бродили триумфаторы после представления целой компанией, центром которой были Шаляпин, Бенуа и Дягилев.
Париж был покорён, знаменитые композиторы, влиятельные музыкальные критики, дипломаты, завсегдатаи всех премьерных спектаклей, писатели, художники, любители оперы – все-все восторженно говорили об истинном триумфе России, русской музыки, Федора Шаляпина…
Триумфально проходили спектакли… Приглашения Шаляпину следовали одно за другим, на светские приемы, на музыкальные вечера… Невозможно было повсюду успеть, приходилось выбирать, советоваться с Дягилевым, опекавшим его все это время, ограждая от ненужных вечеров и экзальтированных французских дам.
Приехала Мария Валентиновна, все более и более властно входившая в жизнь Федора Ивановича. Сняла номер в той же гостинице и жила как богатая меценатка, покровительница молодых талантов. Федор Иванович пригласил ее в Буэнос-Айрес, куда он вскоре должен был отплыть на гастроли. Но не суждено – тяжело захворала…
Однажды в свободную минуту, после визита к Марии Валентиновне, Шаляпин случайно столкнулся на бульваре с Владимиром Теляковским.
– А вы знаете, Владимир Аркадьевич, я к вам несколько раз заходил, но ни разу не застал вас, – обрадовался встрече Шаляпин. – Хотелось мне еще до выступлений кое о чем с вами посоветоваться. Вы читали мою записку?
– Ну конечно, очень жалел, что вы, Федор Иванович, не застали меня, а потом вас закрутил вихрь, который бывает только в Париже. Уж не до меня… Не сердитесь, не сердитесь, это я шутя…
Не сговариваясь, зашли в ближайшее кафе и заказали вина.
– Вы получили мое письмо, Владимир Аркадьевич?
– А я только что хотел вас пожурить, что вы не ответили на мое письмо. Ну где ж там, уехал в Америку, не до меня, грешного, – иронизировал Теляковский. – Вкусили хваленой американской свободы?
– Давно, очень давно в Америке я получил ваше милое, полное остроумия письмо, радовался я ему бесконечно, радовался главным образом потому, что вы об Америке писали так, как будто бы сами только что были там, рядом со мной, и все видели моими глазами. Полностью согласен с вами, просто жаждал вам высказать свое мнение. Согласен с вами, действительно, Америка скверная страна, и все, что у нас говорят вообще об Америке, – сущий вздор. Часто говорят об американской свободе. Горький столкнулся с этой свободой…