Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
Конечно, Шаляпин разговаривал и со Станиславским, и с Немировичем-Данченко, оба восторженно встречали его и подолгу не отпускали, заставляя его рассказывать о своих поездках и впечатлениях. Но как они были различны, хотя и того и другого Шаляпин выслушивал с удовольствием, зная об их разногласиях.
– Говорят, Константин Сергеевич, вы долго работали над «Синей птицей»? Изумительный спектакль, что-то совершенно новое и невероятное на нашей отечественной сцене. Пожалуй, никому не удавалось передать на сцене мудрость и иронию жизни в таких чудесных формах. Я получил огромное удовольствие… Спасибо вам, – поблагодарил Шаляпин Станиславского, зайдя к нему в кабинет директора.
– Вы случайно застали меня в кабинете директора, Федор Иванович, – просто сказал Станиславский. – Я редко здесь бываю… Что-то происходит нехорошее в нашем театре. Слишком много недовольных, завелись интриги, начались скандалы, подсиживания. Актеры могут опоздать на репетиции, заведующий бутафорской частью вообще не прийти, а ведь он – неотъемлемая часть общей работы, да и с Владимиром Ивановичем у меня постоянные стычки по тем или иным вопросам. Вот ставил он «Бориса Годунова», эта тема близка вам, вы поймете характер наших разногласий. Обычно мы не вмешиваемся в постановки друг друга, знаем, что видение спектакля у нас разное. Но я как актер занят в его спектаклях. И вот на этот раз он предложил мне играть Бориса Годунова… Чудная роль, вживаюсь в характер исторического деятеля, перечитываю исторические хроники, ищу костюмы, хочу понять другие персонажи. И вот репетиции начались… Вы знаете, Федор Иванович, я люблю все стили, все направления искусства, но я требую одного: каждый миг творчества должен быть вечно новым для творца, должен быть пережит заново, со всею искренностью и упоением… Но не могу спокойно видеть, как подавляется мое представление о действующих лицах и на моих глазах вылепляется нечто противоположное или, во всяком случае, нечто схематичное.
– Надо ставить пьесы, как они написаны, а не выдумывать, как это делают Мейерхольд и Санин, не зря ж Комиссаржевская, в сущности, прогнала Мейерхольда из своего театра, когда она увидела, что его режиссерские искания чужды ее творчеству, что они по-разному смотрят на задачи искусства, – задумчиво сказал Федор Иванович.
– Нет, нет, Федор Иванович, у нас в театре – совсем иной случай. Вера Федоровна, не согласная с творческими позициями Мейерхольда, имела право удалить его из своего театра. Принципиальное несогласие артистов в задачах и стремлениях искусства – это важное препятствие для совместной работы. Если художники не находят в своей душе уступок, тогда надо уходить, нельзя творить против воли. При всяком творчестве можно убеждать, но нельзя насиловать. Я понимаю тех критиков, которые упрекают Мейерхольда за то, что он «налагает на театр железные кандалы». И вот я спрашиваю, можно ли актерам, свободным творческим индивидуальностям, все время чувствовать на себе эти железные кандалы?
– Я их чувствовал только в начале своей карьеры, но очень скоро, с помощью Мамонтова, Врубеля, Кости Коровина, не могу перечислить всех моих друзей, с помощью которых научился сбрасывать эти кандалы, – радостно поддержал Шаляпин Станиславского.
– Так вот… Владимир Иванович начинает репетиции «Бориса» и сразу чувствуется, что он загоняет всех нас в свою превосходно выстроенную и снабженную всем необходимым комнатушку. Берите и ешьте, но мне хочется самому подумать, где мне развернуть мой характер… В этой комнатушке или выйти на простор Дворцовой площади. И главное в том, что я хочу сам найти изобразительные средства, с помощью которых я должен представить своего героя зрителям. Владимир Иванович увидел в Самозванце, в гениальном Гришке Отрепьеве, воскресшего Дмитрия, «светлый мстительный рок, пронесшийся над головой Бориса», а мне кажется, что Самозванец – это бравый, талантливый, энергичный, ловкий актер. И если б только по этому поводу возникали у нас разногласия. Вот еще один пример. Владимир Иванович ведет репетицию девятой картины – «Царские палаты», я увидел, что все делает он не так, как я вижу эти сцены. Но стоит мне сделать замечания, как тут же возникает спор. Как же можно выпускать такой спектакль, когда неверно толкуются образы, естественно, я возражал против постановки в таком виде. Но что я могу поделать, Федор Иванович, я с глубокой душевной болью писал заявление господам пайщикам театра, чтоб освободили они меня от обязанностей и звания директора ввиду того, что эти обязанности по моей же вине сведены к нулю, но правление пайщиков, в том числе и Немирович, промолчало… Так что вот и не знаю, что делать… Сегодня случайно забрел в свой кабинет… Рад с вами повидаться…
– Я просто хотел поблагодарить вас за чудесный спектакль, который вы всем нам подарили, – за «Синюю птицу», мы всей семьей смотрели и радовались простоте и наивности происходящего. Как вам удалось сохранить эти качества жизни, которые больше всех покоряют нас в реальной действительности и так редко бывают в театральной жизни? Поздравляю вас, Константин Сергеевич.
– Вы точно угадали мой замысел… Больше года тому назад я начал готовить этот спектакль, я сразу сказал всем актерам, режиссерам, музыкантам, декораторам, машинистам сцены и другим создателям будущего спектакля, что их ждут в предстоящей работе громадные трудности: надо передать на сцене непередаваемое. Постановка «Синей птицы» должна быть наивна, проста, легка, жизнерадостна, весела и призрачна, как детский сон; красива, как детская греза, и вместе с тем величава, как идея гениального поэта и мыслителя… И вы обратили внимание, что спектакль в нашем театре восхищает внучат и возбуждает серьезные мысли и глубокие чувства у их бабушек и дедушек…
– Это правда, я это видел, но как вам это удалось, ведь для театра вашего это нечто новое, небывалое вообще в театре…
– Замысел поставить именно «Синюю птицу» возник у меня, когда раздалась очень серьезная критика в наш адрес: театр изжил себя, устарел, старые и банальные приемы всем надоели… Я почувствовал, что я что-то утрачиваю, утрачиваю чутье художника, я потерял самое главное – дар предвидения. Я становился вредным для актеров и актрис; то, что я им подсказывал, им не подходило, отвергалось. Я им сулил провалы как ослушникам, а они, действуя по-своему, имели огромный успех. И мне пришлось одно время просто стушеваться, советуя своим друзьям проходить роли с Владимиром Ивановичем в том тоне, который я органически понять не могу по складу своей художественной натуры. Ни одно из моих предсказаний по «Драме жизни» Кнута Гамсуна не сбылось. Я говорил, что Книппер не может играть Терезиту, а она великолепно сыграла, показала исключительный темперамент, какого еще не показывала. Говорил, что не вижу Москвина в Отермане, а он сыграл превосходно… И подумал: надо искать, снова искать свои пути в театре… И тут-то Метерлинк прислал свою «Синюю птицу»… Старые средства перестали действовать на публику, признавались театральными, банальными. Мы стали искать новые средства, к счастью, мы нашли эти новые средства, совершенно противоположные старым. Я предложил совместное творчество представителей всех искусств и работников сцены… Чтоб избежать театральности, нужна была неожиданность и в декорациях и во всех сценических трюках… Сначала было много пестроты и декоративной сложности, но мы продолжали искать. И кажется, нашли менее пестрое и более простое, но не менее интересное по своей художественной фантазии.
– По Москве ходят слухи, Константин Сергеевич, что вы организуете оперу, положив в ее основу те же принципы, которые дали столь прекрасные результаты в драме. Это ж замечательная идея: опера нуждается в своем Станиславском. Почему действительно нельзя ставить «Евгения Онегина», «Фауста» или вагнеровские оперы с соблюдением художественного реализма? Давно пора соединить оперу с драмой. И только вы это способны сделать.
– Федор Иванович! Я просто хотел бы воплотить ваши художественные принципы в театральную жизнь. Я свою систему во многом извлекаю из вашего опыта, смотрю на вас, слушаю вас и вижу, как все это можно передать другим артистам, режиссерам, дирижерам, художникам…
Вдруг красивая стройная фигура говорившего Станиславского расплылась, раздробилась на тысячи маленьких Станиславских и исчезла совсем. А на ее месте выросла крупная и крепкая фигура Владимира Ивановича Немировича-Данченко.
– Не слушайте вы Станиславского, Федор Иванович, неправду он вам говорит о своем директорстве. Он по-прежнему в нашем театре главное лицо, все мы его внимательно слушаем, поклоняемся, но он воспитал в нас самостоятельность, стремление быть самим собой. Вот иногда мы и не покоряемся его указаниям, уже сами грамотные, умеем читать пьесы и перечитывать заново и «Ревизора», и «Горе от ума», и современных авторов…
В руках этого волшебника сцены скалы искусства, как пишут в газетах, могут превратиться в цветущие сады. Сейчас уже отовсюду говорят, что вне Художественного театра нет сценического искусства. Пусть обвиняют нас в чем угодно, а мы со Станиславским обвиняем друг друга, потому что мы стоим в центре всех вихрей, от этого искусство не проиграет, а наоборот. Рознь между нами опасна, но мы всегда с уважением относимся к чужому труду, хоть бы и неудавшемуся, но искреннему. И продвигаемся вперед… Пусть Мейерхольд в различных аудиториях говорит о нас, что мы изжили себя и свои увлечения, что мы безнадежно уперлись в стену, остановились. Ничего подобного, при всей возможной скороспелости некоторых спектаклей мы все же продвигаемся вперед, открываем и показываем зрителям новый стиль в театре, новые формы театрального искусства, смело, твердо ведем, как утверждает «Голос Москвы», на новый путь сценического творчества. А Эфрос, посмотрев «Жизнь Человека», вспомнил обвинения Мейерхольда и упрекнул его в предвзятости: так работать не могут умирающие, доживающие, «бывшие», «так работает только кипучая жизнь, нерастраченное вдохновение, крылатое воображение, богатое возможностями». Да, Мейерхольд поторопился нас похоронить, а газета «Час» прямо заявила, что Художественный театр своей стилизованной постановкой «Жизни Человека» добился очень многого из того, о чем мечтал Мейерхольд, и больше того, чем удалось выполнить ему самому. Это очень серьезное замечание, Федор Иванович, мы устранили бытовой реализм, создали фантастические картины, которые вращаются как вне времени и пространства, вроде бы вращается сцена, есть колорит драпировок, костюм и гримировка и множество деталей и подробностей, но все это представляет собою нечто среднее между виденным наяву и сном. И успех был огромный, но в итоге мы оторвались от реализма, почувствовали, как родная почва уходит у нас из-под ног. И снова стали искать… Так что покой действительно нам только снится…
– Говорят, Владимир Иванович, вы собирались уходить директором в Малый театр? – спросил Шаляпин.
– Вряд ли так можно сказать… Мне сделал предложение Теляковский. Малый-то совсем разрушается и гибнет, но… Этот разговор ведется уже больше года, сначала он предложил слить нашу труппу с реорганизованным Малым театром, таким образом мы попадаем в ведение императорских театров, получаем субсидии от императорского двора и смотрим так, как смотрят все эти театры, то есть становимся зависимыми от прихоти великих князей и прочей знати. Это нас не могло удовлетворить. К тому же Станиславский заявил, что субсидия должна быть отнюдь небольшая, ибо «обеспеченный артист, не борющийся за кусок хлеба, не может в театре работать: он необходимо должен быть материально заинтересован». Так что идея слияния нашей труппы с труппой Малого оказалась глупой и непродуманной. Одно время я подумывал стать директором Малого театра, Теляковский настойчиво обещал слушаться меня и пойти на серьезные реформы, об этом своем решении я заявил на собрании пайщиков театра, что ухожу на императорскую сцену, если, впрочем, буду уверен, что театр будет жить с одним Станиславским, – но Константин Сергеевич тут же вынул часы и торжественно заявил: «Сейчас пять часов. Уходите. Но четверть шестого уже и меня не будет в Художественном театре… Между нами нет никакого разлада, о котором так часто говорят… Я люблю Владимира Ивановича и считаю, что разойтись мы ни при каких условиях не можем. Если и были недоразумения, они никак не доказывают разлада… Есть некоторое охлаждение, раньше было больше внутреннего единения, была монархия. Но со временем растут отдельные личности, взгляды которых все труднее примирить… Как только мы уйдем из театра, Художественный театр перестанет существовать. Мы можем ругаться, но разойтись мы не имеем нравственного права: в наших руках сосредоточено все русское, а пожалуй, и все европейское искусство». Так или примерно так говорил недавно Станиславский, как я вам только что сказал. И, естественно, всякие разговоры об уходе на императорскую сцену сами собой прекратились, хотя иной раз так становится тяжко, что хоть куда угодно беги, спасай свою душу, свою независимость…