Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих
Шрифт:
И если бы и в колорите его была та художественная зрелость, какую он приобрел со временем, то другие истории, с которыми он сравнялся величием и качеством рисунка, он намного и превзошел бы. Апостолов он там слишком закутал в одежды, чересчур богатые, однако позы и головы некоторых из них более чем прекрасны.
Начальник больницы Санта Мариа Нуова заказал ему образ, но когда увидел его набросок, то ему, как человеку в искусстве малосведущему, все святые показались там дьяволами, ибо у Россо было обыкновение в своих набросках маслом придавать лицам выражение жестокости и отчаяния, в отделке же он это выражение смягчал и доделывал лица так, как полагалось. Поэтому тот образа от него не принял и убежал от него, крича, что его обманули.
Равным образом и над другими дверьми, ведущими во двор монастыря сервитов, он изобразил герб папы Льва с двумя мальчиками, ныне попорченный, в домах же горожан можно увидеть много его картин и портретов. По случаю приезда во Флоренцию папы Льва он воздвиг прекраснейшую арку на Канто деи Бискери. После этого для владельца Пьомбино он написал прекраснейший образ и для него же построил часовенку, а также и в Вольтерре выполнил прекраснейшее Снятие со креста.
А так как возросли и цена ему, и его известность, то в церкви Санта Спирито во Флоренции он написал образ для семьи Деи, заказавшей его ранее Рафаэлю Урбинскому, который его не выполнил, поглощенный заботами о работах, начатых им в Риме. Россо написал его с отменнейшей грацией, отличнейшим вкусом и живыми красками. Никому и в голову не придет, что есть произведение, обладающее большей силой и более прекрасное издали, чем этот образ, который за смелость в фигурах и необычность их поз, какой у других обычно уже больше не встретишь, почитался вещью из ряда вон выходящей, и хотя сначала люди его не так уж хвалили, но постепенно признали его достоинства и начали превозносить всячески, так как в слиянии красок большего сделать невозможно; и в самом деле — светлые тона, наложенные сверху там, куда свет бьет всего сильнее, переходят постепенно в менее светлые так слитно и так нежно, пока не дойдут до темных в искусно переданных падающих тенях, что фигуры выступают одна перед другой, поскольку переходы светотени выявляют соотношения их рельефов; и, наконец, столько во всей этой работе смелости, что она, можно сказать, задумана и выполнена с большим мастерством и вкусом, чем любая другая, когда-либо написанная даже самым толковым мастером.
В церкви Сан Лоренцо он написал для Карло Джинори Обручение Богоматери, признанное вещью прекраснейшей. И поистине в отношении легкости его письма не было никого, кто мог бы опытом и сноровкой не то что превзойти его, но хотя бы к нему приблизиться; ибо так нежны его краски и с такой грацией переливаются ткани одежды, что самая любовь, которую он вкладывал в свое искусство, неизменно вызывала похвалу и удивление величайшие. Взглянув на такую вещь, всякий признает, что все написанное мною истинная правда, причем и обнаженные тела отлично разобраны с учетом всех особенностей анатомии. Весьма изящны женщины в одеяниях странных и прихотливых, и надлежащее внимание уделял он равным образом и выражениям лиц, странных у стариков, нежных и приятных у женщин и детей. Он так был богат на выдумки, что на образах своих не оставлял никогда пустого места, и все он делал с такой легкостью и такой грацией, что диву даешься.
Еще одну картину написал он для Джованни Бандини с несколькими отменнейшими обнаженными фигурами в истории о Моисее, убивающем египтянина, где было исполнение, достойное всяческого одобрения; картина эта, кажется, была отослана во Францию. Другую картину с Иаковом, которому женщины дают напиться у источника, ушедшую в Англию, написал он для Джованни Кавальканти. Она была признана божественной, ибо в ней были написаны с величайшим изяществом обнаженные тела и женщины, которых он всегда любил изображать в тонких платочках с заплетенными косами на голове и в закрытых на плечах одеждах.
Когда Россо выполнял эту работу, он жил в Борго деи Тинтори в доме, окна которого выходили в сад братьев святого Креста. Там он потешался обезьяной, ум у которой был скорее как у человека, нежели как у животного, и потому привязался к ней и полюбил ее, как самого себя; а так как она обладала удивительной сообразительностью, он заставлял ее оказывать ему много услуг. И вот случилось так, что животное это влюбилось в одного из его подмастерьев по имени Батистино, очень красивого с лица, и угадывало все его желания по знакам, которые Батистино ей делал. А перед задними комнатами, выходившими в монашеский сад, находилась пергола сторожа, вся увешанная крупнейшими гроздьями санколомбанского винограда; но так как от нее до окна было далеко, молодые люди начали посылать туда обезьяну, а потом на веревке вытаскивали животное с полными охапками винограда. Сторож заметил, как опустошается пергола, но не знал кем, подозревая мышей; он начал следить и, заметив, как спускается обезьяна Россо, рассвирепел и, схватив палку, чтобы ее отколотить, начал к ней подкрадываться на четвереньках. Обезьяна, поняв, что хоть беги, хоть стой, все одно, начала скакать и ломать перголу, а потом, решив броситься на монаха, схватила обеими лапами последние жерди, державшие перголу; но, так как монах все размахивал палкой, обезьяна перепугалась и с такой силой начала трясти перголу, что все жерди и палки вышли из пазов, и пергола вместе с обезьяной обрушилась на монаха, вопившего «помогите». Батистино и другие потянули за веревку и благополучно втащили обезьяну в комнату. Монах же убрался восвояси, залез на свою террасу и начал говорить такие вещи, какие во время мессы не произносятся. Затеяв со злости недоброе, он отправился затем в управление Восьми, флорентийский магистрат, которого очень боялись.
Там он изложил свою жалобу, после чего был вызван Россо, и обезьяну за издевательство приговорили к ношению на заду гири, чтобы неповадно было прыгать по перголам. Так и пришлось Россо привязать к ней железный стержень с валиком, который держал ее так, что она могла ходить у себя дома, но не могла скакать по чужим домам, как раньше. Чувствуя мучения, к каким ее приговорили, обезьяна будто догадалась, что произошло это из-за монаха. И вот начала она каждый день упражняться, прыгая на задних ногах с места на место, а в передних держа гирю, причем часто отдыхала. И своей цели она добилась, ибо, оставшись однажды одна дома, она начала прыгать помаленьку с крыши на крышу в тот час, когда сторож пел на вечерне, и добралась до крыши его кельи. Там, отпустив гирю, она устроила на целые полчаса такие чудные танцы, что не осталось ни одной целой черепицы и ни одного неразбитого горшка и, возвратившись домой, она в течение трех дней слушала, как ругается сторож, мокший под дождем.
Закончив свои работы, Россо отправился вместе с Батистино и обезьяной в Рим, где его ожидали с величайшим нетерпением, ибо там кое-кто видел его рисунки, поистине дивные, так как Россо рисовал божественно и с большой тщательностью.
Там, в церкви Паче, повыше творений Рафаэля, он написал такие вещи, хуже каких не писал всю свою жизнь. Не могу себе и представить, отчего это могло произойти, разве только оттого, что приходилось замечать не только у него, но и у многих других, а именно по той причине (и кажется это чудом и тайной природы), что если кто меняет страну и местожительство, то будто меняет всю свою природу, способности, нрав и привычки настолько, что становится иной раз похожим не на самого себя, а на кого-то другого, ошалелого и сбитого с толку. Так могли подействовать и на Россо римский воздух и удивительные произведения архитектуры и скульптуры, которые он там увидел, а также живопись и статуи Микеланджело; может быть, они и внесли в него смятение: ведь они заставили и Бартоломео из Сан Марко, и Андреа дель Сарто бежать из Рима, не сделав там ничего.
Во всяком случае, какова бы ни была этому причина, хуже этого Россо никогда ничего не делал, и, как нарочно, находится это над творениями Рафаэля Урбинского.
Тогда же написал он своему другу, епископу Торнабуони, картину с усопшим Христом, которого поддерживают два ангела, находящуюся ныне у наследников монсиньора делла Каза; картина эта была отменнейшим его достижением. Для Бавьеры он в рисунках, которые затем отгравировал Якопо Каральо, изобразил всех богов, а именно, как Сатурн превращается в коня, и в особенности как Плутон похищает Прозерпину. Начал он набросок Усекновения главы св. Иоанна Крестителя, который находится ныне в церквушке, что на Пьяцца Сальвиати в Риме.
А в это время приключился разгром Рима, и несчастного Россо забрали немцы, которые обращались с ним ужасно: они не только раздели его и разули, но заставляли носить тяжести на загорбке и чистить чуть ли не одному целую лавку колбасника. И вот, натерпевшись от них всего, он с трудом добрался до Перуджи, где его принял очень ласково и одел с ног до головы живописец Доменико ди Парис, а он нарисовал ему картон для образа с волхвами, прекраснейшую вещь, которая у него и хранится. Там он оставался недолго, ибо прослышал, что в Борго возвратился епископ Торнабуони, также бежавший от разгрома, а так как тот был его ближайшим другом, он туда и направился.
В это время в Борго проживал живописец Рафаэлло из Колле, ученик Джулио Романо: у себя на родине он взял по сходной цене заказ от сообщества Баттутов на образ для церкви Санта Кроче, но, как человек добросердечный, отказался от него и передал его Россо, дабы и в том городе осталась какая-нибудь о нем память. Сообществу это не понравилось, но за него похлопотал епископ, и образ закончен был им. Он был помещен в Санта Кроче и создал ему известность, ибо изображенное на нем Снятие со креста вещь весьма редкостная: особый сумрак затмения солнца, наступившего во время кончины Христа, он передал красками с величайшей тщательностью.