Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира
Шрифт:
Сбросив маску, Клавдий свободно отдался той роли, которую он должен был играть во всемирной истории, – роль подлого, глупого и жестокого тирана.
А так как он упражнялся в этом под влиянием своей жены, то нам необходимо объяснить, что это была за женщина.
Мессалина (Валерия) последняя внучка Октавия, сестра Августа, была дочерью Валерия Мессалина Барбатуса и Эмилии Лепиды.
Еще шестнадцати лет она уже выказывала самые развратные инстинкты. Да и как могло быть иначе? Отец ее, человек, хотя и уважаемый, предан был пьянству, из чего вытекало, что он
А мать ее, Лепида, считалась одной из самых развратных женщин Рима, – одной из самых распутных и злых женщин.
В качестве жрицы Приапа, Лепида не довольствовалась почти открыто упражняться в самом безобразном сладострастен, уверяли, что она занималась магией, и что под сенью ночи, в сообществе старой фессалийской служанки она составляла напитки, в которых любовная трава была по преступному расчету смешиваема с ядом. Какова мать, такова и дочь.
Однажды будучи 16-ти лет, Мессалина заметила в галерее сирийского невольника, который заснул. Раскалив одну из своих шпилек, которые употреблялись римскими женщинами для того, чтоб удерживать свои волосы, она с громким хохотом проколола ими обе щеки несчастного.
Тот кричал и плакал.
– О чем ты жалуешься? – спросила его Мессалина. – Я еще была слишком добра. Вместо щек я могла бы проколоть тебе глаза.
В другой раз перед ее дворцом прогуливался красивый школьник, приготавливая речь, которую он должен был произнести вечером.
Мессалина подошла к нему, взяла у него его таблички с записями и, взглянув на него, сказала:
– Твоя речь ничего не стоить.
– Неужели? – смеясь возразил школьник.– Ты напишешь лучше?
– Без сомнения. Ты говоришь о философии, а философия – пустая наука! В твои лета, при твоей красоте может быть одно только интересное занятое в жизни.
– Какое?
– Читай!
Мессалина подала свои таблетки молодому человеку, на которых были начертаны следующие слова:
«Любить, любить и любить!..»
Клавдий в своей юности, был помолвлен на Эмили Лепиде. Но за два года до своего восшествия на императорский трон, через шесть месяцев после своего развода со второй женой, Клавдий решил, что он женится на дочери Эмилии.
Мессалине едва исполнилось двадцать лет, а Клавдию уже было сорок восемь. Не смотря на эту громадную разницу в летах, не смотря на бесчисленные физические недостатки будущего императора Мессалина согласилась быть его женою.
Она дала это согласие потому, что Трифена, старая фессалийская колдунья, сказала ей, что этот человек скоро будет занимать одно из первых мест в Риме, что он будет императором, а она императрицей…
Не прошло недели со дня сватовства будущего императора, как Мессалина, одетая в белую тунику, символ девственности, с челом увенчанным цветами, символом плодородия, – покрытая пунцовым покрывалом, отправилась вместе с Клавдием в носилках, дно которых было покрыто овечьей кожей, в храм Юпитера, где должна была праздноваться их свадьба.
Во главе процессии шла Лепида, с толпой женщин несших светильники. По окончании церемонии все отправились в жилище мужа, где был приготовлен свадебный пир.
Шестьдесят собеседников заняли ложа в триклиниуме, – так называлась пиршественная зала. Во время пира две артистки на цимбалах по очереди оглашали воздух звуками своих инструментов, дабы помешать пирующим совершить непростительное неприличие т. е. заснуть за столом.
За десертом явились комедианты, которых называли гомеристами, потому что они декламировали стихи знаменитого греческого поэта и начали увеселять пирующих.
Но Лепида, не понимавшая ни крошки по-гречески, по знаку Клавдия, приказала заменить их танцовщицами, которые в то время, как один из египетских невольников, по имени Измаил, с удивительным искусством подражал пению соловья, начали постыдный танец.
Мессалина, чтоб лучше видеть этот танец, скинула свое покрывало; Клавдий разразился громким хохотом глупца.
Наконец, настал час, когда нужно было проводить Мессалину на брачное ложе, которое, следуя обычаю, было поставлено не в спальне, а в одной из галерей дворца, напротив двери и возвышалось на эстраде из слоновой кости, окруженное статуями богов и богинь.
Пропели эпиталаму или песнь в честь новых супругов; потом, после того как Лепида обняла свою дочь и перемолвилась с ней несколькими тихими словами, Клавдий и Мессалина остались одни.
Но Клавдий слишком много выпил и съел на свадебном пиру. В нескольких шагах от него, на ложе, покрытом пурпурными тканями, вышитыми золотом, отдыхала двадцатилетняя женщина, а Клавдий, сидя в углу, храпел что было силы.
А между тем она была прекрасна: лоб ее был чист, уста свежи и розовы, как будто она никому не дарила поцелуев, кроме детей; великолепные черные глаза закрывались длинными ресницами, а в противоположность им ее густые волосы были золотисто-пепельного цвета.
Да, Клавдий спал, он не только спал, но даже храпел; он храпел, а его жена смотрела на него во глаза с странной улыбкой,– с улыбкой, которая в одно и тоже время выражала и удивление и насмешку и презрение.
Вдруг из полуоткрытого окна до Мессалины долетели звуки, привлекшие ее внимание; – звуки эти были столь же обольстительны, сколь были противны звуки, издаваемые Клавдием; эти звуки походили на пение соловья… два соловья пели под сенью сада. Очарованная этими ночными звуками, Мессалина задумалась, заметив, что серенаду ей давал только один из певцов.
– Измаил! – прошептала она.
Она угадала: то был Измаил, прекрасный египетский невольник, который как бы для аккомпанемента гармонии первой ночи любви, вследствие поэтической идеи, отправился в сад своего господина, бороться в и разнообразии модуляций с постоянным обитателем этих садов – соловьем.
Но как ни было удачно подражание, Мессалина не обманулась; она отличила ложь от истины и, слушая невольника, ощутила бесконечно более сильное чувство, чем то, которое производит обыкновенный талант; чувство это выражалось в оживлении ее лица, в волнении ее груди. Клавдий продолжал храпеть.