Журнал "Вокруг Света" №7 за 1997 год
Шрифт:
В Монтгомери подрулили к трехэтажному, однако маленькому дому. Нас встретили: мистер Джон Гордон Коутс и молодая дама по имени Френсис. Мы прибыли в этот дом согласно программе моих друзей или вне программы, по воле Мидов (с согласия мистера Коутса), не знаю. Джон Коутс сразу сказал, что с ним можно говорить по-русски, с Френсис и того лучше. Проявляя понимание русской натуры, он предложил выпить водки, хотя на дворе стояла несусветная жара.
Кто таков Джон Коутс, я постепенно узнаю из его рассказов о себе. Правда, пока хозяин с Френсис накрывали на стол, Крис Эллиот успел мне нашептать (вспомнил русский язык): «Джон был профессором в Кембридже, вышел на пенсию и забрал с собой в свою виллу аспирантку Френсис. Так и живут на пару, это в Англии принято. А Джонова жена в Кембридже
Первый рассказ Джона Коутса о себе: «В конце войны я был парашютистом. Меня сбросили в Венгрии, вблизи Будапешта. Там меня скрыла от немцев, спасла мне жизнь венгерская девушка. В Будапешт должна была вступить Красная армия. Все так считали, что придут русские солдаты и изнасилуют всех девушек. Когда я в первый раз увидел русских солдат, я обнял мою девушку, сказал им: «Это моя девушка». Ее не тронули. Мы с той венгерской девушкой переписываемся всю жизнь. Недавно я был у нее в гостях».
Второй рассказ Джона Коутса, собственно, не рассказ, а необходимая, по его (и каждого англичанина) мнению, самохарактеристика: «Я получаю три пенсии: одну от министерства иностранных дел за службу во время войны, вторую от Кембриджского университета как профессор, третью на общих основаниях по возрасту. Мне хватает на все». В Англии главное — хватает тебе на все или не на все. Англичане отлично знают, что такое «на все хватает».
Самым неожиданным на приеме в доме мистера Коутса (центр стола занял приготовленный Френсис особенным образом лосось, пойманный в море, у берегов Шотландии) явилось заявление Криса Эллиота... Крис представляет собой набор неожиданностей... Он заявил: «Я разговаривал по телефону с моими родителями. Мне необходимо у них быть. Я сейчас уезжаю». Я чуть не воскликнул: «Ты уезжаешь, а я?!» Но удержался. За столом воцарилась пауза Крис Эллиот встал и уехал — по-английски, ни с кем не прощаясь. Джон посовещался с Френсис, Саймоном. Я безропотно ждал решения своей участи. Мне объявили: «Сегодня вы ночуете у Саймона Мида, завтра вечером пойдем на гору над Монтгомери, там будет костер по случаю 50-летия Победы. Ночуете у нас. Утром Френсис вас отвезет, ей все равно ехать в Кембридж».
О'кэй! Вери велл!
Утром Саймон вынес из погреба лягушонка, пустил в траву. Попили чаю-кофею, кому что по душе. Нельзя сказать, что мы сильно разговорились с молчаливым хозяином фермы, однако нам стало легко друг с другом: вот чайник, вот кофейник, поджарены тосты, газета «Гардиан», рыжий кот... Посмотрим в глаза друг другу и улыбнемся. Сели в пикап (с песком в кузовке), куда-то поехали. Куда — я не спрашивал, не все ли равно? Я находился во власти неведомых, почему-то добрых ко мне сил. По пологим подъемам, серпантинам мы забирались все выше, на самое темя Уэльской горной гряды. Остановились, когда выше стало некуда ехать. Зеленое, синее, белая кипень цветущих садов — остались внизу под нами, вокруг простиралось ржаво-бурое, заболоченное мшистое плоскогорье.
— Это — вершина Уэльса, — сказал Саймон Мид. Мы постояли, огляделись, поехали вниз.
Я сказал моему доброхотному чичероне:
— Спасибо, Саймон! Ты мне показал свой Уэльс, я этого не забуду. Приезжай к нам в Россию, я тебе тоже кое-что покажу.
Вечером 8 мая (в Англии День Победы отмечают восьмого) поднялись на Городскую гору над Монтгомери. Так сказала Френсис: «Гора называется Городской». Сперва шли по каменистой дороге, затем по траве — на макушку горы. Там собрались монтгомерийские обыватели на торжественный акт. Лорд-мэр Монтгомери, молодой человек, сказал очень короткую речь, в том смысле, что в Лондоне в Гайд-парке королева зажгла костер, объявила двухминутное молчание в знак поминовения павших на той войне, а теперь и мы, вслед за королевой. Помолчали две минуты. Дул холодный ветер. Зажгли сложенные для этого ящики. Пламя стелилось по траве. На других холмах Уэльса тоже горели костры, так отмечали 50-летие Победы во торой мировой войне.
Сойдя с горы, сидели у камина в доме Джона Коутса, у живого огня: хозяин, Френсис, Саймон Мид, гость из России. Я читал Есенина, Пушкина. Специально взял для такого случая: почитать англичанам у камина. Слушали, доходило. Особенно слушал Саймон, улавливая звуки чужой ему, но родной его предкам речи. Джон выставил бутылку виски: наливайте и пейте.
Саймон уехал за полночь, Френсис ушла к себе. Джон досказал мне важные моменты своей биографии. Третий рассказ мистера Джона Гордона Коутса о себе перескажу своими словами. В молодости, будучи «парашютистом», он изучил венгерский (и русский) язык. В зрелые годы посвятил себя научной деятельности в Кембриджском университете. Предметом исследования избрал коми-зырянскую литературу, для чего овладел и коми языком (венгерский, коми языки — одна финно-угорская группа). Его докторская диссертация — о коми поэте, впоследствии ученом-филологе Иване Лыткине; профессор Коутс считает его основоположником коми литературы. В 37 году Ивана Лыткина посадили за решетку; по счастью, он не сгинул в лагерях, вернулся. В 60-м Джон Коутс побывал в Сыктывкаре, повидался со своим героем... Джон принес две неподъемные папки...
— Вот моя докторская диссертация. Ее собирались перевести на русский язык, издать в Сыктывкаре, но почему-то дело остановилось. Раньше мне присылали журналы на коми языке, научные издания, теперь связь прекратилась. Я им пишу, мне не отвечают, не могу понять, в чем дело.
Объяснять профессору Кембриджа положение в нашей когда-то многонациональной литературе... не было настроения, да и как объяснишь? Англичане радехоньки демократическим преобразованиям в России. Что может быть лучше демократии? И вдруг такое крушение надежд у специалиста по коми-зырянской литературе... Я сказал:
— Джон, пересылка корреспонденции за границу стала у нас слишком дорогим удовольствием. Дорого, нет денег, вот и не пишут.
— Да, но я готов перевести им доллары...
Я посочувствовал единственному в Англии, а может быть, во всем западном мире знатоку коми словесности (Френсис — знаток якутской литературы). А как ему помочь? Не знаю.
Я ночевал в доме почему-то доброго ко мне человека Джона Коутса, в городке Монтгомери, на границе Англии с Уэльсом, в крохотной комнатке. В восемь часов утра хозяин принес мне чашку чая с молоком. Так принято в Англии: начинать день с чашки чая, подносить чай своему ближнему.
Утром девятого мая ехали с Френсис по зеленым холмам Англии, спрыснутым ночью дождем. Френсис сказала:
— Я уже двадцать лет имею водительские права, но у меня не было своей машины. Это моя первая. Мне ее подарил Джон.
Напоследок, накануне моего отлета домой, пьем пиво в Лондоне, в пабе у станции метро «Квинсвэй» («Путь королевы», еще есть «Кингсвэй» — «Путь короля») с моим другом, корреспондентом «Правды» Павлом Богомоловым. Пиво темное, бархатное, из жженого солода. Мера пива не кружка, а пинта — высокий бокал толстого стекла. Перед тем, как идти в паб, я купил в рыбном ряду копченой макрели; пьем английское пиво по-русски, под рыбу. Англичане пьют так или заедают орешками, как птички. Мы просидели с Павлом в пабе, никем не тревожимые, битые два часа, все говорили, говорили. Говорить по-русски с товарищем в Москве, Питере, Сыктывкаре — одно, а в Лондоне совсем другое — утонченное удовольствие, деликатес.
Глеб Горышин / фото FOTObank
Земля людей: Без визы в лето и обратно
Тогда, в феврале на Кипре стояло то ли бабье лето, то ли весна стояла; по нашим меркам — лето, по ихним — все, что связано с людьми безлюдей — межсезонье... Сидишь в двух шагах от берега за столиком на тротуаре с видом бесшабашного туриста, вокруг много неба, много воздуха, ты пребываешь в каком-то неизъяснимом кислородном дурмане и все, что оставил дома, — только воспоминание. Море, которое ты видишь впервые, никак не может вспениться, оно отливает оливковым светом и спокойно точно также, как могло быть спокойным в любом давнем столетии. Пусты приморские бульвары, уставленные белыми, красными, голубыми столиками; пусты лавки, рестораны, кафе — пусты, но не закрыты, прибраны, сервированы; их владельцы застегнуты на все пуговицы, и но всем этом чувствуется порядок и смысл — авось, и заглянет парочка пожилых шведов или датчан, охотно посещающих остров в это время года...