Зимние солдаты
Шрифт:
Он не обязан был помогать мне. По-видимому, ему показалось, что из меня может выйти толк.
Летные происшествия
Полеты в строю, петли, «бочки», «падающие листы» и даже перевернутый штопор. Наши «цапли», казалось, были способны делать что угодно. Это было время, когда я получал самое большое удовольствие от полетов в моей жизни. Посадки и отдых, лежа на траве и наслаждаясь сигаретой, после напряжения следовавших одна за другой фигур высшего пилотажа приносили эйфорию, почти подобную сексу, хотя я не знал еще, что это такое. Мне только что исполнилось девятнадцать, и у меня была Норма, которая ждала меня. Временами, когда появлялись подходящие оказии, было сильное желание воспользоваться ими, но полеты забирали на себя столько энергии. Например, однажды, занимаясь один воздушной акробатикой над пустынной, покрытой снегом местностью, я взглянул вниз и вдруг понял, что не могу узнать там ничего, что подсказало бы мне, где аэродром. Я полностью потерял ориентировку и не знал, куда лететь. Проявив необычайно хорошую сообразительность, решил сесть, пока у меня еще было горючее. Нашел нетронутое белое, показавшееся ровным место с фермерским домом около забора, развернулся навстречу предполагаемому ветру, перелетел через забор и хлопнулся в глубокий снег почти без пробега. В своем меховом летном комбинезоне, с планшетами карт и инструкций через плечо, в шлеме и шерстяной маске, защищающей лицо от холода зимней Индианы, в теплых огромных сапогах, обтянутый со всех сторон лямками подвесной системы парашюта я отряхнулся от снега и постучал в дверь домика. Гостеприимная, но дрожащая от страха домохозяйка показала мне телефон на стене. Несколько поворотов ручки телефона, и инструктор уже был на пути ко мне, чтобы вытащить меня отсюда. Кстати, и сам инструктор во время такого же полета сделал ошибку, которая могла стать роковой. В отношениях с инструктором у нас использовалась односторонняя связь; от воронки, расположенной около его рта, шла трубка, оканчивающаяся в шлеме около моего уха. Он приказал мне делать медленную «бочку», я установил как надо руки, начал было фигуру, как вдруг услышал ужасный шум и крик в наушнике, из которого я понял, что надо немедленно прекратить вращение. Но даже «цапля» не могла немедленно прекратить вращение, тем более что в этот момент самолет летел вверх ногами. Лишь после того как я перевел машину в нормальный горизонтальный полет, инструктор объяснил мне, что он пренебрег привязными ремнями. В тот момент, когда самолет стал переворачиваться вверх колесами, он судорожно цеплялся за все, что было в кабине, пока его тело медленно, под действием силы тяжести, вылезало из отверстия кабины, которое вдруг оказалось внизу. Непонятные звуки, которые я слышал, были крики инструктора в уходящую от его рта воронку спасительного «микрофона».
Бывало и хуже. Один кадет, увлекшись отработкой снижения «падающим листом», продолжал такое снижение, пока не врезался в землю. Занимались мы и отработкой групповых взлетов и посадок. Это было время полетов, в которых можно было делать все, что хочешь, в лучшем смысле этого слова.
Игорь Зотиков во время работы в Лаборатории холодных районов Армии США. 1980
А однажды мы с инструктором пытались что-то сделать в воздухе так близко от летящих строем двух других машин, что наши крылья даже столкнулись. Это столкновение оторвало по три фута крыльев от каждой из машин, но мы сели без происшествий. Я не знаю, какую историю придумали наши инструкторы, чтобы объяснить обломанные крылья. Но, лежа в густой траве под крылом одного из этих всепрощающих аэропланов, пока инструкторы разрабатывали стратегию поведения, я догадался вдруг, что никогда чувство от полетов не будет во мне более приятным, чем сейчас. Оно действительно не повторилось.
И вот мы уже в центре подготовки настоящих военно-морских летчиков – в Пенсаконе. Это было великое время. Эшелоны завывающих гидропланов «Кингфишеров» на бреющем полете проносились над башней управления полетами и один за другим плюхались в воду залива, поднимая при этом фонтаны брызг, как упавшие в воду снаряды. Медленные, неповоротливые, как летающие лодки, «Каталины» низко летали вдоль пляжей. И в шуме их моторов был слышен звук тех самолетов, на которых скоро буду летать я, – прекрасных, современных самолетов с радио и убирающимися шасси. А временами среди этого шума выделялся рев моторов истребителей и пикирующих бомбардировщиков.
Ночные полеты строем, когда эскадрилья за эскадрильей кружились над темным аэродромом, напоминали рождественскую иллюминацию. Среди россыпей красных и зеленых огней там и сям видны были блеклые огненные пунктиры выхлопов работающего на максимальных оборотах мотора, когда кто-то пытался на форсаже догнать свое место в строю. А невидимым этажом ниже еще россыпь таких же огней у самой земли. Там отрабатывали ночные посадки: спуск в темноту, удар колес о невидимую полосу, удар рукой по сектору газа, чтобы взвыл мотор, заставляя самолет снова взмыть в воздух навстречу неведомой судьбе. Конечно, бывали здесь и ошибки с печальным концом…
Опять переезд на другой аэродром. Другой самолет. Новые знания. На этот раз была отработка полетов вслепую, ориентируясь только по приборам, полетов «под колпаком». Целый месяц я боролся с мононуклеозом. Мне даже разрешили не стоять в строю, одетым во все парадно-белое, в середине ужасно жаркого, душного дня. Я прятался от солнца под крылом самолета, чтобы не стать пациентом «скорой помощи»…
И вот я, наконец, на аэродроме, где уже тренируют для полетов на настоящих, современных истребителях, – аэродроме, где «мальчиков» превращают в «мужчин». Я приблизился почти вплотную к тому, чтобы стать тем молодым офицером у самолета, которого увидел на постере в офисе для записи добровольцев.
День за днем проводил я на взлетных полосах, полных жизни от гудящих на них самолетов, – стрельба из пушек, бомбометание с пикирования, полеты строем, воздушная акробатика, навигация, ночные полеты – мы летали изо дня в день. Всего этого было так много… Однажды мой друг и я, оба ведомые, летели по обе стороны и чуть позади нашего коллеги, которого мы недолюбливали. Считая, что все можем, и чтобы показать свое хладнокровие и мастерство, мы подошли к нему снизу вплотную так, что наши крылья под его фюзеляжем почти касались, а потом слегка поддали его снизу. Почему-то это ему очень не понравилось.
Увольнительные давались теперь чаще. И наша гордость, и бравада бойцовых петухов просто сочилась у нас изо всех пор. Я почувствовал, что вспоминаю Норму все реже, несмотря на то что письма от нее приходили так же часто. В двадцать лет мне удалось подняться на новую ступень своей карьеры – я попал на аэродром, с которого взлетали те самые пикирующие бомбардировщики, тренировки которых мы с Нормой наблюдали, лежа на пляже. Я начал летать на пикирующем бомбардировщике и понял, что прошло уже два с половиной года с тех далеких пор. Эти полеты были устрашающим занятием даже для нас. Однажды во время групповой посадки – у самой полосы, когда я был уже готов сесть, струя от винта одного из передних самолетов почти перевернула меня вверх ногами в нескольких футах от полосы. И я сразу выучился держать правильный, чуть больший, чем раньше, интервал между машинами.
Наконец, в январе 1945 года мне вручили заветные золотые крылышки пилота, и я получил отпуск. Я точно знаю эту дату по перерыву в записях полетов моей летной книжки. И навсегда запомнил, как я, одетый в блестящие белоснежные одежды Энсигна, пригласил Норму вечером в шикарный ресторан «Пляж у Лагуны». Но нервы мои были так натянуты, что я вынужден был на время срочно покинуть ее. В уборной этого ресторана у меня началась страшная рвота. Мне было неуютно в новой роли. Я не был самим собой. Я уже не был Бобом Дейлом. Я стал Энсигном Робертом Дейлом. Но я уже научился контролировать свои эмоции, почти…
Снова переезд. Теперь во Флориду. И здесь я совершил свой первый полет на «Корсаре» – том сверхсовременном истребителе, который был изображен на постере в рекрутском центре. Однажды после долгого периода тренировок нас отпустили в город. На другой день у меня страшно болела голова от буйной предшествующей ночи. И, конечно же, именно в этот день мое имя стояло в списке для совершения того великого для меня полета. Я залез в кабину и привязался.
После того как ты взлетел, не оставалось другого выхода, как изо всех сил попробовать сесть обратно на землю. Как ни странно, но время после бессонной, пьяной ночи в городе было, пожалуй, наилучшим для знакомства с такой машиной, как «Корсар», в воздухе – напряжение оказалось не так велико. А этот самолет не выносил напряжения в летчике. Раз за разом я видел, как летчик, от чрезмерного напряжения, подводил самолет к земле и терял скорость для посадки «слишком по правилам». Машина при этом внезапно валилась на крыло, уходя в штопор, и ударялась о землю или воду, или проскакивала полосу и разлеталась на кусочки, или сгорала, или с ней случалось и то и другое. Но если удавалось убедить самолет, что тебе все безразлично и ты спокоен, самолет тоже вел себя спокойно. И каким удовольствием было летать на нем, пронзая облака! Правда, когда ты задирал перед собой длинный четырнадцатифутовый нос этого самолета, чтобы подойти на малой скорости для посадки на авианосец, становилось очень трудно следить за сигналами офицера на палубе, руководящего посадкой. Но только попробуй опустить этот нос, как бы пикируя, – машина начнет вдруг падать, как камень, как бомба, которая закончит свое превращение в ничто, в огненный шар.