Золотая Адель. Эссе об искусстве
Шрифт:
Роман Камю прерывает великое индивидуально-психологическое течение европейской литературы. У него психологическое значение предложения следует из философского его значения, а не наоборот. Таким образом он воссоздает писательское всемогущество, от которого как будто бы отказался, на новом, более высоком уровне.
Но и в шедеврах есть тонкие трещины. Уязвимее всего шедевры там, где особенно сгущаются их достоинства. Автор должен как-то разрешить такую ситуацию, но фактически средств к этому у него нет. Не потому, что их нет именно у него: их вообще не существует. Камю прекрасно отдает себе отчет в том, что аналитическая культура Мерсо существенно превосходит таковую у типичного мелкого алжирского чиновника. Или, скорее,
«Сегодня умерла мама».
Уже первое, широко известное предложение, открывающее роман, действует на уровне, отстраненном от личности повествователя. У меня нет необходимости отождествляться с человеком, мать которого умерла. Но я и не могу не отождествляться с ним, потому что и у меня была — или есть — мать. Если я сталкиваюсь с кем-то на таком уровне безличности, я не обязан проявлять интерес к его обстоятельствам или условиям. Он присутствует как человек, а не как личность, в этом качестве я и буду сопровождать его в романе. Сущностное совпадение я чувствую не только при виде различий.
Камю поступает образом, в точности противоположным Бальзаку в «Человеческой комедии». Он исходит не из того, что в человеке есть нечто человечное, нечто такое, что можно было бы отождествить с желаемым, с моральным благом и по сравнению с чем в нем есть и нечто анимальное, должное быть квалифицированным как зло. Анимальное он считает основой человеческого существования. Человечное же он видит в том, что человек способен задним числом опознать аномалию в совершенном им поступке. Или, напротив, человечность появляется у него как мимикрия. Он надевает ее на себя как личину, как латы, чтобы защитить свое беспощадное анимальное начало от собственных моральных суждений. В точности так, как делает это в романе судья. Камю был бы моралистом в том случае, если бы утверждал, что его писательское признание этого обстоятельства создаст для нас, читателей, возможность обратить этот порядок. Что от этого признания мы будем лучше. Но он этого не говорит.
«Посторонний» — еще и потому исключительно дорогая мне книга, что я родился в год ее выхода, под ее зловещей звездой. Я часто ее перечитываю — то в чудовищном венгерском переводе, то в оригинале. При чтении я всякий раз не могу освободиться от подозрения, что Альбер Камю все-таки убил какого-то араба.
И даже если убил не он — это не так уж многое меняет.
1999
Оболочка
(Перевод В. Середы)
Наверняка было бы заблуждением утверждать, будто я получил атеистическое воспитание.
Бога попросту не было.
Я и знать не знал, что слово, поминаемое в мольбах и ругательствах, может иметь какое-то отношение к некоторым моим чувствам.
У меня были, да и сейчас есть определенные чувства, достоверно высказываться о которых я способен только молчанием.
Слишком многое должно было произойти, чтобы чувства эти сгустились до конкретных, имеющих словесное выражение впечатлений.
И слишком многое должно было произойти, чтобы впечатления эти обрели комфортную привычность дискомфортного состояния покинутости.
Сегодня я уже знаю, что привычность эта есть дар, полученный мною в придачу к рождению.
Достоверно молчать о чувстве я способен лишь при условии, что смогу словесно оформить событие, через которое я пришел к переживанию этого чувства.
Событие — внешняя оболочка: Бог — внутри ее.
Сегодня, когда я пишу эти строки, мне исполнилось тридцать пять.
Однако на основании каких таких вычислений я пришел к выводу, что достиг середины земного пути?
Разве можно определить половину чего-то, о чем я не знаю, какова его полная величина?
Поэтому в том событии, о котором я буду словесно повествовать, всегда будет присутствовать эта недостающая часть.
Я могу дать почувствовать только ее детали.
Но ощущаемое отсутствие — разве не форма присутствия.
Вот об этом и речь.
Однозначность веры лишила бы меня уверенности в недостающей части.
1977
Уместно ли будет сказать?
(Перевод В. Середы)
Уместно ли будет сказать, что я прикоснулся к Библии прежде, чем Библия коснулась меня? Сколь разное миропонимание отражается в том или этом высказывании! Ведь есть точка зрения, будто в центре всего мироздания стою я, а все прочее я оцениваю в зависимости от его влияния на меня и приносимой пользы; но есть и другой взгляд, согласно которому мироздание оценивает меня в зависимости от моего влияния и полезности. Иными словами, являюсь ли я господином и создателем мира, или это у мира имеется господин и создатель.
Я отчетливо помню тот давний день, когда впервые у меня перехватило дыхание от подобных вопросов. В доме — мертвая тишина, стоит прохладный, ветреный, пасмурный день конца лета. Мне было, кажется, лет двенадцать, не больше; я был нелюдимым, но отнюдь не забитым мальчишкой, жадно читавшим всё, что только попадалось под руку, и с еще большей страстью размышлявшим о тех впечатлениях, которые выносил из чтения. Мир представлялся мне в виде живого романа, романа огромного, который еще никем не написан, но в принципе может быть создан. Роман, как известно, имеет начало и завершение, и его автор оказывается не между началом и окончанием, ничего подобного — это он решает, каким быть началу и к какому финалу оно должно привести. В голове вольномыслящего человека роман — не скроенная по нашему усмотрению копия мироздания, но само мироздание. Правда, такого романа, который и впрямь был бы мирозданием, еще никто не создал, но именно потому и пишут бесчисленные писатели свои бесчисленные романы, чтобы однажды — я не могу знать когда — такой роман обязательно появился.
Я родился и воспитывался в семье, где, по меньшей мере последнюю сотню лет, наше мировоззрение определяли правила и традиции вольномыслия. Что вовсе не означает, будто в нашей семье не было людей верующих и богобоязненных, но, именно в духе благородных традиций свободомыслия, никто из нас не придавал этому особого значения — приблизительно так же, как не было ничего особенного в том, что одна из моих тетушек блондинка, другая — толстушка, один дядюшка носит на внушительном животе цепочку от карманных часов, а другой во время еды отвратительно чавкает. Ну нельзя же сравнивать яблоко с грушей, разве что можно сказать, что и то и другое — фрукты. А раз так, то казалось, что если одна книга называется «Война и мира», а другая — «Золото в грязи»[45], то нет ничего удивительного или особенного, если на корешке третьей книги значится: «Святая Библия». Книга не очень большого формата была переплетена в черный кожзаменитель и от других отличалась разве что тем, что текст в ней был напечатан на необычно тонкой бумаге мелким убористым шрифтом и в две колонки.