Золото гуннов

Пахомов Николай Анатольевич

Но наступил век просвещения, и на смену авантюристам-кладоискателям пришли люди, болеющие душой за край и его историю. Они думали не о личном обогащении, а о духовном росте соотечественников. В том числе через познание прошлого их рода-племени, через познание истории страны и края. Так появились археологи и краеведы, которые и спешили «зафиксировать» для потомков следы минувших поколений, веков, народов. Зафиксировать в материалах, документах, зарисовках, статьях. Ибо, как сказал однажды курский педагог, археолог и писатель Юрий Александрович Липкинг, «всякое историческое, а значит, и археологическое открытие или исследование только тогда делается достоянием большой науки, когда оно описано в каком-либо печатном издании, будь то книга, журнал или газета. Иначе оно пропадет втуне, останется никому неизвестным».

И вот первые попытки фиксации «следов прошлого» были произведены топографом Иваном Федоровичем Башиловым в труде под названием «Топографическое описание Курского наместничества», увидевшем свет в 1785 году. А в 1786 году появилась и работа Сергея Ивановича Ларионова, прокурора Верхней Расправы. И называлась она для того времени, грешившего витиеватостью, довольно кратко: «Описание Курского наместничества». В этих трудах, наряду с географическими и прочими сведениями, давались и справки о «древностях» края и их местонахождении. И тут ничего удивительного — век просвещения…

Но главный прорыв в деле краеведения и археологии края был совершен профессором юриспруденции и профессиональным археологом Дмитрием Яковлевичем Самоквасовым, длительное время жившим в селе Кленовом Обоянского уезда Курской губернии. Он-то и провел значительные раскопки по Пслу и Сейму, заложив основы археологии края.

По проторенной же им дорожке пошли десятки и десятки как доморощенных, так и профессиональных археологов. Тут и Д.И. Дмитрюков, и К.П. Сосновский, и А.П. Александров, и В.Е. Данилевич, и Г.И. Булгаков, и многие иные вплоть до советского периода.

Однако ирония судьбы заключалась в том, что не профессионалам или серьезным подвижникам из самоучек везло в обнаружении древностей, а людям случайным, далеким не только от археологии и прочих наук, но, главное, от культуры духа. Как говорится, одним — вершки, другим — корешки… А если ближе к делу, то кому — золото и серебро веков, а кому — прах и осколки от горшков.

Так, в 1849 году в одном из селений Обоянского уезда каким-то местным жителем, скорее всего крепостным крестьянином, оставшимся, как и точное место находки, неизвестным для потомков, был обнаружен клад — золотая шейная гривна боспорской работы, несколько золотых бляшек-нашивок для украшения одежды да стеклянная чаша с изображением танцующей девушки. «Материальные следы» четвертого-пятого веков нашей эры. И оказались они в Историческом музее нашей столицы. Но опять — неизвестно, как и каким путем… То ли «просвещенный» барин, прознав про то, руку приложил, отобрав у крестьян и отправив в Москву. То ли исправник, заскочив в селение ненароком, сведал да и дал делу ход. А, может, и сельский священник, уберегая паству от козней дьявольских и языческого очарования, постарался в том… Сплошная таинственность.

Это на Западе, даже в той же братской нам по этнической составляющей Болгарии, не говоря уже о странах Бенилюкса, каждый шаг, каждый вздох, каждый пук привыкли идентифицировать, привязывать в «гросбухах» к определенной личности, вносить в анналы своей истории. У нас же по-иному: что имеем — не храним, потерявши — возможно, поплачем. Чаще же небрежно отмахнемся: «Подумаешь!» или «На нет и суда нет». Ментальность, вошь тебя задери…

4

Но об этом кладе, названном в археологическом обиходе «Обоянской находкой» вряд ли полковник юстиции мог поведать полковнику милиции. И не потому, что не знал, а потому, что криминального подтекста тут не имелось. А раз подтекста не имелось, то какой же интерес?.. Рассказал же Андреевский Бородкину о другом, найденном почти век назад, в 1918, но ставшим известным для общественности только в 1927 году.

Дело же было так.

В последний день октября 1927 года ребятишки села Большой Каменец Льговского уезда, отучившись в школе, забрались в овраг, чтобы поиграть в «войну». В «красных и белых». В игру, заменившую прежних «казаков-разбойников». А, возможно, и вообще в «зеленых», банды которых только-только были прихлопнуты сотрудниками курской милиции и чекистами. Банд не стало, но память о них среди местного населения, особенно мальчишек, была свежа.

Домой же мальцы, как и их сверстники во все времена и эпохи, не спешили — там их ждали «горы дел» по хозяйству. Колхозов в ту пору еще не было, все жители села были заняты единоличным частным хозяйствованием, и каждая пара рук, пусть даже и детских, была если не на вес золота, то на вес серебра уж точно. Так что работой они были бы обеспечены. Да и перспектива попасть отцу-матери, либо бабке с дедом под горячую руку за какую-либо оплошность, не вдохновляла пацанву бросить игры и лететь домой стремглав. Словом, ребятишки оказались в овраге, расположенном недалеко от их же школы, сразу же за речкой Каменкой.

Сколько длилась игра, никто времени не считал, да и часов-то тогда у подростков отродясь не водилось. У взрослых — и то редкость великая. К тому же дети за игрой, как и влюбленные, часов не наблюдают. Только вот Ваньша Петрухин, в школе пионер — ребятам пример, а в игре «лихой кавалерист-буденовец», управляя палкой-лошадкой, вдруг «на всем скаку» за что-то зацепился обутой в лапоточки ногой. Зацепился — и закубырял по пологому склону оврага, только пятки засверкали. Или все же лапти?.. Впрочем, без разницы. Засверкали, оно и есть засверкали.

— Ха-ха-ха! — весело закатились белобрысые, черноглазые, курносые да конопатистые «бело-красно-зеленые». — Ха-ха-ха!

— Ой, умора! У Ваньши ноги заплетаются… А еще буденовец…

— Видно, дома кашей не кормят… а все щами постными да лебедой потчуют…

— Тра-ля-ля, тра-ля-ля, — заулюлюкал кто-то озорно, — Ваньшу не держит земля!

— Самих вас земля не держит, — стал подниматься Ваньша, не выпуская из сбитой в кровь, перепачканной землей, руки «саблю». — Это я за что-то зацепился… — уставился он на правую ногу, словно на ней должен быть ответ причине его падения.

— Ладно, не заливай, — не поверили ему ни «белые», ни «красные», ни «серо-буро-малиновые». — Признайся, что слаб в коленках…

— И нисколько не слаб, — засопел обидчиво Ваньша. — Я вам докажу.

— Докажи, докажи, — захороводились вокруг него. А те, что постарше да побойче, поинтересовались:

— Не на кулачках ли?

— Зачем на кулачках, — поступил по-пионерски Ваньша. — Я вам цеплючее место покажу.

— Мы думали на кулачках… — разочаровались наиболее драчливые, но тут же сменили гнев на милость: — Ладно, покажи. Только смотри, чтобы потом тебя на смех не подняли.

— Чем зубы солнцу казать, лучше бы подмогли найти… — стал подниматься вверх по склону Ваньша.

Ушибленное место горело и ныло. Но что этот жар с жаром обиды и недоверия? Так, пустяк. Почесал, погладил — и пройдет… Пустяк и грязно-зеленые разводы на штанинах в районе коленок. Не порваны — уже хорошо. Ну, мать маленько пожурит, руками всплеснет, как курица крыльями: «Ах, паршивец…». Возможно, в сердцах даже стеганет вдоль спины рушником. Случалось и такое. Но потом прижмет к себе его вихрастую голову, приголубит: «Горе ты мое неразумное». Мать — она и есть мать: и пожурит, и приласкает. Испачканное — постирает, изорванное — заштопает.