Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл
Шрифт:
Ярославну поселили на женской половине дворца и приставили к ней нескольких наставников - двух мужчин и трёх дам. Первые обучали её языкам и Закону Божьему, а вторые - светскому этикету, музыке и пению. Педагоги отмечали усидчивость дочери Осмомысла, аккуратность и живой, ясный ум. Правда, католические каноны оставляли её достаточно равнодушной (золотая пышность православной церкви выглядела наряднее), а латынь нагоняла скуку; но зато правила хорошего тона в обществе, верное построение речи, хоровой вокал под орган занимали княжну немало. И ещё она любила коротать время в садике дворца, поливать цветы и кормить королевских голубей.
Неожиданный приезд Олексы Прокудьича всё переменил: галицкий боярин, прибывший со свитой, долго беседовал с королевой-матерью и ушёл от неё рассерженный, оскорблённый, выяснив, что действительно Иштван отдаёт предпочтение новой невесте. Заглянув в покои княжны, заявил угрюмо:
– Матушка, мой свет, собирайся в дорогу. По приказу его светлости князя Ярослава должен возвернуть тебя в отчий дом.
– Ой!
– захлопала ресницами девочка.
– Значит, что, Стёпка не жених мне боле?
Потряся седой шевелюрой, пожилой вельможа ответил:
– Стёпка твой - болван и прохвост, мы ему тебя не дадим, даже если станет в ножках у нас валяться!
– Боже мой, Олексушка, дорогой, можно я тебя поцелую?
Тот заулыбался:
– Фросюшка, голубушка, я почту за честь!
– И они крепко обнялись, хохоча от счастья.
Всю обратную дорогу юная наследница Ярослава ликовала, то и дело шутила, балагурила, с удовольствием показывала Прокудьичу, как её выучили петь на латыни, как она танцевала однажды в городской ратуше, и комично изображала королеву-мать и её надменного отпрыска. А боярин хватался от смеха за живот, слёзы утирал, причитая: «Ты меня уморишь, матушка, мой свет! Я давно так не веселился, ей-богу!»
Наконец приехали в Болшев, где на Фросю обрушился ворох новостей: ведьма Наська охмурила заезжего византийца Комнина и сбежала с ним, бросив в Тысменице своего ублюдка; князь пошёл на мировую с Ольгой Юрьевной, и они всем семейством перебираются в Галич; братца Владимира-Якова сговорили с дочерью черниговского князя Святослава Всеволодовича, и весной будущего года состоится свадьба. И дворец в Болшеве шевелился, как муравейник: в сундуки складывались вещи, в кузне подковывались кони, на поварне готовилось столько еды, словно дорога предстояла неблизкая, а не час всего. Мать была озабочена, наблюдая за сборами, но приветствовала дочку тепло и произнесла в утешение:
– Не переживай, что пришлось вернуться. Свет на унграх клином не сошёлся.
– Ой, да что ты, маменька, я вельми довольна. Лучше остаться в девках, чем страдать за этим Степашкой-замухрышкой!
Долгорукая хмыкнула:
– Скажешь тоже - «в девках»! Ты у нас красавица, если уж не в Киев и не в Новгород Великий, то в Смоленск али Новгород-Северский непременно пристроишься.
– Да, а вдруг там засомневаются: дескать, коль ея в Унгрии отвергли, то и нам брать не след?
– Чепуху городишь. Породниться с лучшим домом Руси, с князем, что собой подпирает юго-западные границы и соперничает с Царём-градом, честь любому. Бабка у тебя императорской крови! Надо понимать!
– А потом опять вспомнила про собственные дела: - Чем вздыхать да охать, присоединяйся к хлопотам нашим. Завтра на рассвете выезжаем к отцу.
– Радость-то какая! Тятенька-то что? Весел аль уныл?
– Как же, весел! Ходит чёрной тучей, злится на себя и на всех. Ничего, привыкнет. И отец Александр то же говорит. Обчими потугами выдавим из сердца его заразу.
– Было б хорошо.
– А сама подумала: «Нешто же присуха - зараза? Но, с другой стороны, если от нея дети страдают и жена, то она хуже хвори. Бедный тятенька! Помоги ему излечиться, Господи! Накажи проклятую половчанку, чтоб ей пусто было! Извела и его, и маменьку, и нас…»
Встретила сестрицу Ирину. Та за эти месяцы откормила живот и щёки ещё сильнее, смачно ковыряла в носу, запустив в ноздрю половину пальца, и смотрела на мир сонными глазами. Столкновение на лестнице с Евфросиньей совершенно её не тронуло.
– Перестань сейчас же!
– закричала Ярославна от ужаса.
– В Унгрии меня обучили: ковырять на людях в носу, ухе и зубах, ветры пускать и рыгать не пристало августейшим особам, коими мы являемся.
Младшая дочка Осмомысла вытащила палец вместе с леноватой «козой», вытерла её о перила лестницы и проворила, зевая:
– В Унгрии одно, на Руси другое. Нам до этой Иеропии дела нет.
– А коль скоро выдадут тебя замуж за какого-нибудь емецкого прынца? Опозоришь всех!
– Чья б корова мычала, а твоя б молчала!
– И толстуха сунула язык.
– Не меня, но тебя из Иеропии выгнали. Так что не особенно задавайся!
Старшая едва не расплакалась от подобной несправедливости.
Но зато брат Владимир неожиданно обрадовался появлению Фроси, обнял горячо и воскликнул:
– Не грусти, сеструха, жизнь у нас токмо начинается! Завтра едем в Галич! А в отцовой псарне собак - настоящая свора! Он меня теперь будет приглашать на охоту.
– Вот те раз!
– удивилась девочка.
– Ты всегда считал, о охотиться - значит поступать не по-божески?
– Получается, что впадал в заблуждение. Диких зверей жалко. Диких убивать не грешно.
– А по мне, так любую тварь надо уважать.
– И клопов? И мух? А когда тебя комары кусают - хлопать их не смей?
– Он развеселился.
– Нет, моя голубушка, доброты не напасёшься на всех. А охотясь, я войду в доверие к тятеньке. Он и не откажет мне в троне.
– Поступай как знаешь. Только всё равно кабанов и туров отчего-то жаль.
Галич встретил их колокольным звоном, вынесенным боярством хлебом-солью и благословением от епископа Кузьмы, что успел вернуться от низовий Днестра, проводив митрополитов из Византии. Кснятин Серославич, поклонившись княгине, живо облобызал её пухлые перста и сказал:
– Наконец-то, матушка, ты покинула Болшев. Галич был всегда за тебя. А теперь, на радостях, будем бить челом - отпустить Вонифатьича на волю. Пусть живёт в имении, нежели в узилище.
– Как он там, здоров?
– Похудал, но жив.