Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл
Шрифт:
Кубики лежали все тремя шестёрками.
Ярослав смутился, а Олег начал танцевать и хлопать в ладоши:
– Вышло, вышло! Бог помог! Ты не можешь теперь не выполнить!
И Трезорка прыгал вокруг него, ласково потявкивал. Князь проговорил:
– Ну, деваться некуда, надо приглашать.
– А в сердцах подумал: «Боже, что я делаю?» - Завтра же с утра пошлём человека.
Мальчик возликовал:
– Любо, любо! Тятенька, родной, дай мне руку твою облобызать.
– Будет, не дури. Коли хочешь - поцелуй в щёку.
– С удовольствием!
Накануне обеда Осмомысл одевался сам, сидя перед зеркалом (вычищенным до блеска серебром в ободке), подстригал усы и расчёсывал бороду, даже маленький прыщик выдавил на ноздре. Золотистой пилочкой правил ногти. За обшлаг рукава сунул изумруд. И, надев шапку с оторочкой, вышел.
В те далёкие времена все обедали рано - около полудня. Но метель пока что не прекращалась, света белого не хватало, и в большой пиршественной гриднице по углам горели светильники. У стола стояли Олег и Настасья. Мальчик улыбался широко и открыто, радуясь случившейся встрече, а зато внучка Чарга выглядела бледной, озабоченной, не решаясь глаз поднять. Сев на тронное место, галицкий владыка сказал:
– Здравия желаю. Можете садиться.
Слуги засуетились, начали накладывать блюда в тарелки, наливать питье. Тягостная пауза затянулась. Первым нарушил её Олег:
– Тимофей считает, что метель на убыль пошла.
– Да, похоже на то, - согласился князь, разрывая руками крылышко фазана.
– Коли так и будет, завтра же поедем охотиться.
– А меня возьмёшь?
– Нет, тебе ещё пока рано. Лет с тринадцати, может быть… Коли доживём.
– Отчего не доживём?
– удивился мальчик.
– В жизни бывает всяко… В Галиче боляре бунтуют: недовольны указом о молодшем наследнике и моей поездкой в Тысменицу.
Тонким голосом Настенька спросила:
– Не уехать ли мне отсюда? Для всеобщей пользы? Ярослав, помедлив, ответил:
– Для меня пользы в том не станет. А во имя сына останься.
– Пригубив из кубка вина, с невесёлой полуулыбкой отметил: - Да и ехать тебе разве есть куда?
Женщина заплакала, наклонившись к блюду. Вытерла платочком покрасневшие веки, пересилив себя, тяжело вздохнула:
– Путь на Небо никому не заказан.
Галицкий правитель, видимо решив, что она говорит нарочно, вознегодовал:
– Шутки, что ли, шутишь? Хочешь меня пронять? Ничего не выйдет, сразу заявляю.
Та произнесла:
– Я не покривила душою. И уже пыталась однажды. После смерти Дунюшки, девочки моей бедной. Только Чаргобай помешал, вынул из петли.
У Олега вырвалось:
– Как же ты могла, маменька?! Про меня забыла?! Но родительница молчала, смахивая слёзы платком.
– Не по-христиански это, - наставительно сказал князь.
– Церковь осуждает самоубивства.
– А потом смягчился: - Ну, да что вспоминать плохое. Ты в кругу друзей. Не дадим пропасть.
Настя подняла глаза робко:
– Да храни тебя Боже, Ярославе Володимерич… - И опять уткнулась в тарелку.
– Что бы я без вас двоих делала!
Сын поведал отцу:
– Маменька боялась спросить - можно ль ей чаще приходить ко мне во дворец, раза два или три в неделю? Мы могли бы с ней заниматься разговорным греческим языком…
Улыбнувшись в усы, Осмомысл ответил:
– Дозволяю, сыне… а тем более за уроки следует жалованье платить. Ты ведь издержалась небось, Настасья?
Женщина смутилась и кивнула неловко:
– Есть слегка… Здешняя попадья смотрит на меня косо - мол, живу задаром, объедаю их…
– Стало быть, решим: переедешь к нам во дворец. Но, понятно, не в княжеские палаты - хватит пары горниц в левом крыле. Будешь на правах наставницы княжича. А за сё получать кров и стол. Больше для тебя сделать не могу.
– И на том спасибо, милостивый княже…
К вечеру метель улеглась, и властитель Галича на другое утро вместе с ловчими отправился на охоту. Им благоволила судьба: завалили тура и двух секачей [23] , ехали назад, распевая песни. И затем пировали в гриднице, заедая вино мясом свежеприготовленной животины.
23
Секач– кабан.
Князь уже не помнил, кто довёл его до одрины, кто помог раздеться, уложил и укрыл. Помнил только сон: солнечное утро, жёлтый песчаный берег Днестра, он сидит отчего-то в камышах и украдкой смотрит, как Настасья раздевается для купания; обнажённые её прелести, матовые, смуглые, непередаваемо сладкие; тонкий гибкий стан и глубокая ложбинка спины; на затылке собранные тёмные волосы, а из них торчит коричневая костяная заколка в виде оленя, но отдельные завитки и пушок на шее свободны, придавая женщине особое обаяние; а глаза, глаза!
– что за чудо эти глаза, карие, лукавые, - смотрят на него и смеются, - да, она, обвернувшись, видит в камышах Ярослава, и скрывать больше нечего, он встаёт, идёт, хочет её обнять, но она бежит и ныряет в воду; уплывает и удаляется, а ему отчего-то нельзя догнать, он стоит, плачет и кричит: «Настя, дорогая, вернись! Я люблю тебя!»
Осмомысл проснулся, резко сел на ложе. Понял: это сон, и вздохнул с облегчением; Настенька жива, никуда не делась, Тимофей накануне ему доложил, что перевезли её вещи в левое крыло; стало быть, ночует под одной крышей с ним… Галицкий правитель прилёг, смежил веки и опять увидел внучку Чарга в красоте её наготы; попытался отогнать навязчивое видение, повернулся на другой бок, но оно не исчезло, продолжало будоражить плоть, заставляя сердце биться учащённо. «Ну уж нет, не поддамся этому искушению», - проворчал мужчина, встал с одра и, набросив шубу на плечи, запалил свечу. Взял какую-то византийскую книжку, наугад раскрыл. Это был сборник стихотворений светского поэта Христофора Митиленского, жившего за столетие до описываемых событий; на глаза Ярославу попались следующие строки, писанные по-гречески: «Что наша жизнь? Игра, не более. Так покорись судьбе и поступай, как выпадут из стаканчика на блюдо игральные кости…» Вспомнив вечер с Олегом и его предложение бросить кубики - звать Настасью или не звать, - даже содрогнулся от внезапного совпадения. Отшвырнул книжку прочь, сел и вытер выступивший на лбу пот. «Может быть, она действительно ведьма?
– неожиданно родился вопрос.
– Насылает чары, ворожит, колдует, и моя любовь - только колдовство?
– Он перекрестился.
– Нет, невероятно. Я ея знаю с детства, выросла на моих глазах. И Арепка не была ведьмой, лишь умела кое-что предсказывать из грядущего. Так чего ж бояться настоящей любви? И зачем противиться зову сердца?
– Князь поёжился в шубе и уставился на пламя свечи.
– Как узнать - хорошо или плохо? Кто подскажет? Намекнёт хоть немного?
– Посмотрел на книжку, лежащую на полу.
– «Покорись судьбе, поступай, как выпадут из стаканчика кости…» А? Попробовать? Если только в шутку…» Руку протянул к резному ларцу, вытащил стаканчик и кубики. Загадал: если вдруг окажется больше девяти, посещу Настю; если меньше - кликну челядь, пусть затопят баньку, чтобы вместе с паром вышло из меня это наваждение.
Постучал в стакане костями, выбросил на столик: вышло - три, четыре и два - ровно девять! Ну, не издевательство?
Он махнул рукой: коли так - никаких Настасий, стану мыться в бане! Растолкал охранника, задремавшего на посту возле входа в спальню, сделал распоряжение. Но когда доложили, что парная готова, можно начинать, сухо бросил: «Поднимите в левом крыле Настасью. Пусть приходит тоже».
Это было продолжением сна… Жаркая душистая баня, клубы пара, пахнущие полынью, он сидит в просторной рубахе, ждёт нетерпеливо, слышит хруст шагов по ночному снегу, скрип дверной петли, и в тумане появляется Настя, раскрасневшаяся, взволнованная, недоверчиво спрашивает его: «Звал ли, княже?» - «Звал, конечно звал!» они бросаются навстречу друг другу, И целуются бессчётное количество раз, плачут и смеются, и одежды падают на дощатый пол, и тела соединяются радостно, живо, молодо, победившая женщина раскрывается перед ним всецело, позволяя делать с собой любое…