Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл
Шрифт:
– Как ты смела воротиться назад? Убирайся прочь к своему Андронику! Лучше уходи добровольно, или я спущу на тебя борзых.
У неё подогнулись колени, и, упав к ногам Ярослава, Женщина взмолилась:
– Пощади, батюшка, мой свет… не казни, прости! За вое легкомыслие я уже наказана - смертью малой дочери и скитаниями по свету… Разреши остаться в Тысменице при Олежке, родной моей кровиночке!..
Но её бывший покровитель рассердился ещё сильнее:
– Слушать не желаю! Об одном прошу: не вводи в искус и не вынуждай вышвыривать тебя силою. Собирайся живо!
Тут вперёд вышел Чаргобай. Он за время отсутствия в Галиче очень возмужал, превратившись в зрелого, кряжистого витязя, перенявшего от Берладника бычью шею и крепкие ноги. Твёрдо и весомо проговорил:
– Не замай, Ярославе, или дело будешь иметь со мною. Осмомысл рассмеялся едко:
– Я? С тобою? Не было печали мараться! Не встревай, племяш. А не то свистну верным гридям, и они тебя затопчут копытами лошадей.
– Пусть попробуют. Прежде чем затопчут, уложу их с десяток, как пить дать!
– И со звоном выхватил из ножен короткий меч.
Князь немедленно кликнул молодцов из отряда Гаврилки Василича: те, стуча сапогами, побежали по ступеням крыльца и, держа сабли наголо, окружили хозяина, только ожидая сигнала к схватке.
– Стойте!
– вдруг раздался тонкий мальчишеский голос.
– Я не дам тронуть маменьку и троюродного братца!
– И Олег встал посередине, между двух враждебных сторон.
– Прежде чем изрубите их, вам придётся изрубить и меня!
Галицкий правитель вроде бы проснулся и тряхнул головой. Произнёс на тон ниже, чем раньше:
– Сынка, отойди. Дети не мешаются в распри взрослых. Но парнишка ответил дерзко:
– Мне плевать на других детей! Я - бастардус, и закон мне не писан. Отступить меня никто не заставит. Лучше сам решай: коли маменьку выставишь за двери, я поеду с нею. Потому что она меня не стесняется. Потому что жить один в Тысменице доле не желаю!
Подивившись на эти речи, повелитель взмахнул рукой, и дружинники опустили сабли, хоть и продолжали толпиться за его спиной полукругом. Меч упрятал в ножны и Чаргобай.
– Будь, Олеже, по-твоему, - примирительно сообщил родитель.
– Разрешаю Микитичне оставаться. Но не во дворце: у кого-нибудь из простых горожан. А тебе, Ростиславе, места тут не сыщется. Отправляйся подобру-поздорову, покуда цел.
Тот пробормотал:
– Уж не задержусь. Наши главные встречи впереди.
Осмомысл провёл в Тысменице до утра, лично проследил, как уехал наследник Берладника, и дождался доклада Тимофея, что Настасья временно разместилась в доме у попа. Пожелав отобедать, пригласил за стол сына. Тот явился мрачный, глаз не смел поднять. Попросил прощения за вчерашнюю выходку, но оправдываться не стал, лишь сопел угрюмо. Князь ему сказал:
– Ничего, не трусь, я уж не сержусь. Более того: я тобой доволен. Ты себя повёл, как и подобает настоящему княжичу.
Мальчик покраснел и ответил:
– Благодарен, отче, за сии лестные слова. Но, увы, я напомню, что не княжич есмь, но презренный бастардус.
– Был бастардусом, да теперь не будешь. Новый епископ Галича, что приехал из Царя-града вместо отошедшего в мир иной преподобного Кузьмы, обещал узаконить твоё рождение. Станешь ровней Володимерке.
Личико парнишки просияло от счастья. Он, упав на колени, с жаром поцеловал отцу руку. И, подняв глаза, восхищённо спросил:
– Коли так, я смогу, как и он, унаследовать престол в Галиче?
Улыбнувшись, Ярослав усадил его по правую руку от себя, начал потчевать, а потом заметил:
– Можешь унаследовать ранее, чем он. Тот опешил, даже бросил есть:
– Не уразумею… Володимерко ведь старший из нас?
– Старший, да нелепый. Ты мне больше по сердцу.
– Ой, да это ж страх - взять и управлять целым княжеством! Вон меня Трезорка и тот слушаться не любит.
Осмомысл с улыбкой проговорил:
– Не беда, научишься. И потом, я пока помирать не решил. Лет ещё пятнадцать протяну как-нибудь. Ты и повзрослеешь.
– Ну, тогда я спокоен, тятенька.
Глядя на него, Ярослав подумал: «Как похож на Настю! Та же смуглая кожа и коричневые глаза. Нос точь-в-точь ея. Маленькие ноздри… А она стала только краше. Нет уже того юного создания, нежного и хрупкого, что любил я всем сердцем; но она, как хорошее вино, сделалась с годами более изысканной, впечатляющей… Этот удивительный взгляд, мягкий голос… Слёзы - будто скатный жемчуг… - Он вздохнул.
– Но она предала меня. Наши чувства, нашего сына… Убежала с Андроником, как гулящая девка. А теперь приползла, точно пёс побитый. Поделом же ей! Справедливость есть.
– Пригубив вина, сам себя спросил: - Неужели прощу?
– Сам себе ответил: - По-христиански обязан. Ну, а если не по уму, а по сердцу?
– Сам собой возмутился: - Стыдно различать! Сердце и должно жить по-христиански. Коли я зовусь православным!
– Окончательно сделал вывод: - Стало быть, прощу. Но любови меж нами быть уже не может. Рушить снова семью, озлоблять бояр? Упаси Господь! Никогда не стану. Буду восхищаться ею издалека. Да падёт на меня проклятие Вседержителя, коли отступлюсь!» И смотрел на сына, как он ест и пьёт, с теплотой и радостью.
Ах, напрасно зарекался отец Олега! Ибо сказано: не клянись, чтоб не нарушать клятвы, а нарушив, жди неотвратимой небесной кары. Бедный Ярослав!..
3
Ольга Юрьевна посетила Осмомысла в расстроенных чувствах, с покрасневшей шеей и покрытой бисеринками пота верхней губой. «Боже, вот уродина!
– промелькнуло в голове князя.
– Этот нос, как репа, в точечках-угрях… эти щёки дряблые… Господи, а пузо! Словно на сносях… Лучше не глядеть».
– И уткнулся в книгу. Долгорукая сразу поняла его мысли, прошипела гневно:
– Уж смотреть не хочешь! Ну, понятное дело, где нам до прельстительной потаскушки! Всё забыл: прошлые обиды, вероломство, подлость - полетел к зазнобе голову сломя. Честь, супругу побоку! Полюбовница - свет в окошке!
Он ответил, не повернув головы:
– Что ты мелешь, глупая? У меня там сын. Должен был узнать, разобраться. Оградить его, коли нужно…
– Ну и разобрался? Оградил дитятю?
– Ростиславку выслал к свиньям собачьим. Вот ведь негодяй! Руку поднял на меня, на князя!