Золотое руно

Лебедев Василий Алексеевич

— Почто она такая? — лишь приподнял брови плотник.

— Надо знать, Кротин, дисциплинка — мать порядка! — Она прикурила и откинула спичку под ноги электрика.

— Мать! У тебя с утра до вечера то боженька, то мать на языке!

Агрономша восприняла это как похвалу.

— А то как же! Вас только распусти, Кротин, только ослабь вожжи — все пойдет прахом.

— Пусть он меня уволит, но стоять навытяжку не буду! — заявил Кротин. — Подумаешь, дисциплинка…

— Армейский порядок! — с оттенком насмешки сказала зоотехник Кольцова, пришедшая прямо из института на место опытного Семенова.

— А ты еще салага рассуждать об этом! — оборвал ее ветеринарный врач Коршунов. — Вот поработаешь с нашей пьянью, покрутишь короткой-то юбкой перед мужиками — бабы тебе покажут на ферме порядок, они тебе поопустят прическу-то!

Кольцова чуть заалела ухом, поставила колено на стул, но не села. Коршунову более, чем кому-либо здесь, неловко было стоять около пустого стола, и он отвернулся к окну, будто рассматривал там что-то, но, кроме голых деревьев да черной ленты заасфальтированной дороги, ничего там не увидел.

— И ничего худого в армейском порядке нет! — продолжал Коршунов. — Вашего брата только распусти — весь совхоз в трубу пустите.

Кротин принял это на свой счет и огрызнулся:

— Уж не мы ли по сотне кур на своем дворе держим, не мы ли кормим их совхозным зерном?

Коршунов резко повернулся от окна, нахохлился, полы расстегнутого пиджака вскинулись, как черные крылья, и неизвестно, чем бы кончилась стычка, не войди наконец сам директор. Вошел, приостановился, окинул присутствующих взглядом старшины перед строем и прошел к шкафу.

— Здравствуйте, — сказал он уже оттуда, вешая пальто.

Кротин так и не встал со стула. Один Кротин.

— А ты что — больной? — спросил Бобриков.

— С чего мне болеть? Вызывали — вот и пришел.

Бобриков прошел за стол и, пока садился, все держался взглядом за Кротина, будто не хотел выпустить эту небольшую точку из поля зрения.

— Сегодня у нас разговор не получится. Завтра приходи.

— Опять топать восемь километров?

— Я сказал: разговор сегодня не получится! — повысил голос директор, при этом он долгим, напряженным взглядом сломал взгляд Кротина, потом не спеша надел очки — это он делал церемонно, с удовольствием за своим столом — и с весомой неторопливостью дослал в спину. — Завтра придешь в это время. Я буду посвободнее, а ты — поздоровее!

— Ох уж эти Бугры! — агрономша пустила клуб дыма. — Еще и встать не хотел.

Коршунов подошел, схватился за кромку стола и уважительно склонился к директору:

— Матвей Степаныч…

— Что такое?

— Матвей Степаныч! Вчера я приезжаю на своем мотоцикле в Бугры…

— Ну?

— А там меня никто не боится!

— Как так?

— Не боится, — подтвердил Коршунов сокрушенно.

Никто не заметил, как плеснула улыбкой зоотехник Кольцова, но тут же сунула смешинку за щеку — почувствовала, что сейчас в этом кабинете никому не до шуток. И действительно: сообщение Коршунова, дополнившее утреннее недоразумение на скотном дворе, подействовало на директора угнетающе. Такого раньше не было. Почему? — этот вопрос был ясен. Виной всему был новый секретарь.

— Это все от него идет, — угрюмо произнес Коршунов, имея в виду Дмитриева.

— А от кого же! — поддержала агрономша — Появился тут чмур сопливый и выкомаривается, будто он… не знаю кто, а ведь посмотришь — плюнуть не на что. Хрен нестроевой.

— Это он с самого начала наметил на вас, Матвей Степанович, бочку катить, — встрял Коршунов. — Он, помните, вызвал вас на бюро и поставил вопрос о вашем поведении! Эва хватил! Но мы, старое партбюро, тогда показали ему!

— Он сейчас хочет на новое опереться. Силу копит, — отозвалась агрономша.

Да, Бобриков с самого начала работы Дмитриева в его совхозе почувствовал, что им не сработаться (этот термин любил Бобриков). Он понимал, что искра критического отношения к нему, директору передового совхоза, уже заронена, а где тлеет — этого он никак не мог точно определить, и вот сегодня на скотном дворе он понял: затлело повсюду.

— Когда все работали заедино, хамства не было даже в Буграх! — насачивал Коршунов на ухо директору. — Раньше, бывало, как приедешь — все по струнке, а теперь пришел этот…

— Где он? — спросил Бобриков.

— С полчаса назад шел нз гаража, — ответила агрономша.

— И чего там он?

Она беззаботно пожала плечами, и это вывело Бобрикова из минутного успокоения.

— Ах вон как? Вам никогда никакого нет дела до директорских забот! — Он даже скинул очки, побагровел и перешел бы, возможно, на привычный крик, но одумался, хотя и зашумел. — Вам только сидеть за спиной директора и пожинать лавры! Скисла цистерна молока — поезжай, улаживай директор! У шофера права отобрали — звони директор! Запчасти нужны позарез — опять директор! Корова подохла… — тут он осекся, подвинулся к столу и сквозь зубы, истошно выкрикнул:

— Дверь!

Агрономша кинула бровью Кольцовой — та подбежала, прижала дверь, неплотно прихлопнутую Кротиным. Ей, молодой работнице, нравилось, что директор, этот грозный директор, разносит сейчас всех вместе, разносит при ней. Она чувствовала, что это семейная сцена, присутствовать на которой дано не всем.

Кольцова еще держала скобку, когда дверь потянуло наружу. Она дернула ее к себе, но оттуда тянули еще решительнее. Неведомо каким чудом, но Кольцова почувствовала там женскую руку, хотя и властную, но несильную, и капризно дернула дверь на себя.

— Какого черта! — послышалось из-за двери.

Вошла бухгалтер совхоза. Высокая, даже дородная, судя по кости, она в последние годы как-то повысохла, профессионально ссутулилась. Фыркнула на Кольцову, прошла к столу. Оттуда она оглянулась на присутствующих, как бы оценивая, можно ли говорить при всех, и зашептала директору:

— Он в бухгалтерии! — при этом дернулись ее отечные мешки под глазами. Покосилась на Кольцову — самую тут ненадежную — и, как у изголовья, вытянулась у торца стола.