Золотое руно
Шрифт:
— То есть как это — в обои?
— То есть! Будто не понимает! Где так на лету схватывает, а тут — то есть! Дело делается так: я Маркушева твоего…
— Он не мой.
— Ну хорошо, хорошо! Значит так: я сегодня Маркушева не сажаю, а ты завтра…
— Вы что же — прокурор?
— Пошлю Сорокину вместо суда на работу. Суд отложат, а там она возьмет дело назад, или как там у них?.. А за это ты завтра в райкоме скажешь, что напраслину на меня взвел, погорячился, мол. Бывает… Ты что? Ты что? Да я тебя за это!..
Дмитриев, однако, уже крепко держал его за воротник. Он притянул тучную, рыхлую фигуру грозного
— Убирайтесь, пока еще возят, в машину! — оттолкнул он Бобрикова и невольно оглянулся: не видел ли кто эту сцену.
Это видел один шофер.
— Так-так! Так-так! — лихорадочно покивал Бобриков и засеменил к машине, покидывая в стороны носками ботинок. — Теперь посмотрим! Ладно! Понимаешь…
Дмитриев отвернулся, поплевал на ладони и крепко растер их, будто готовился к новой схватке. «А все же напрасно, — подумал он тотчас. — И хорошо еще воротник не оторвал…»
Он направился зачем-го к детсаду — по привычке, должно быть, но вспомнил, что Ольга и сын уехали к теще, вернулся на дорогу и пошел в контору. «Ничего, скоро вернется, потешит гордыню и вернется, только бы белый грибок выздоровел», — подумалось о сыне, но даже болезнь малыша и обида за сумасбродство жены не заслонили Бобрикова, его свинцовое, кабанье упорство, и долго бесновались в глазах белесые кочки директорских бровей. «О, проклятье! Да неужели там не разбираются в людях? Неужели им еще нужен этот робот-хам?»
— Привет начальству!
Дмитриев вскинул голову и увидел в пяти шагах, на обочине дороги угрюмого человека лет тридцати пяти. Он стоял в вольной позе, полупальто нараспашку, руки в карманы. Зимняя шапка сдвинута на глаза, остро покалывающие из прищура. Лицо тонкое, неглупое, продольно отчеркнутое складками по щекам. Пожитое лицо.
«Маркушев-второй», — тотчас признал Дмитриев породу и приостановился. Отволгли окаменевшие скулы.
— Здравствуйте! Чем могу служить?
— Зачем служить? — Маркушев неторопливо подошел и вынул пачку дешевых сигарет.
— Спасибо… — Дмитриев взял сигарету автоматически, хотя не курил с армейских лет. Прикурил из жесткой ладони Маркушева.
Дмитриев рад был этой остановке, всем нутром ощущая, как опадает в нем окалина, остывает все понемногу. Маркушев прикурил от самого хвостика спички и не отбросил ее, а задавил в шершавых пальцах.
— А ты, секретарь, человек! — сказал убежденно и направился к механической мастерской.
До того как попасть в тюрьму, он работал механизатором, тянуло, видать, к металлу — это Дмитриев знал по себе.
Вот тут попробуй и поработай: объявлено было каждому лично о заседании партбюро, а собираются — нога за ногу. Правда, час был выбран не совсем удачный, половина четвертого, но Дмитриев рассчитывал, что к этому времени вернется Бобриков и работники фермы успеют к вечерней дойке. Была у него с утра тайная мысль: назначить заседание не середину дня, чтобы удержать Бобрикова от поездки в город на суд, но не умел, видимо, Дмитриев заниматься этой темной стратегией, да и директор не из тех, чтобы поддаться на эту удочку, он нашел бы десятки отговорок, лишь бы не прийти на заседание, а то и обвинил бы молодого секретаря в неумении работать, раз тот назначает такой неудобный час. Дмитриев и сам понимал, что в этой новой для него работе не все идет так, как надо бы. Хотел посоветоваться в райкоме, но все откладывал на то время, когда сам, своими силами наладит работу внутри организации — в партгруппах и в бюро, — однако дело оказалось и кропотливым и сложным. Конечно, думал он, на отчетно-выборном собрании, если с его кандидатурой все будет в порядке, он предложит обновленный состав бюро, из людей новых, но и их необходимо еще пробуждать, готовить. Вот они идут — нога за ногу, с удивлением оглядываются: нет директора, — нет главного бухгалтера, а без этих величин тут не мыслится даже партийная работа. Порядочек…
Дмитриев оглядел присутствующих. Дерюгина пришла раньше всех, хотя дома семеро по лавкам. Кассирша, бывший секретарь партбюро, пришла заблаговременно, теперь она просто секретарь, ведет протоколы заседаний. Тракторист Есаулов из отделения «Бугры» только что пришел весь красный, вспотевший, извинился за опоздание и притих в углу, уравнивая дыхание. Агрономша укосолапила за главным бухгалтером, и вот теперь, слышно, они тащились по коридору, занятые домашними разговорами. Не приходилось ждать представителя рабочего класса, бригадира стройбригады Завьялова — уехал из совхоза, не поладив с директором. Дмитриев вспомнил машину с вещами в день приезда из отпуска… Директора ждать не имело смысла, правда, была надежда, что он появится под конец, к последнему вопросу, имеющему прямое отношение к директорской работе!
— Товарищи, пора! — выглянул Дмитриев в коридор. — Нам нужно уложиться до вечерней дойки: людям на работу.
Все так же, не прибавляя шагу, вразвалку вошла агрономша и округло прокатилась в конец стола, а за ней, сутулясь, прошествовала бухгалтерша. Села рядом и уставилась раскосым глазом в окно, делая вид, что ей тут скучно, а возможно, она и в самом деле считала, что без директора, без его категорических суждений не может быть интересным и представительным заседание партбюро.
Первый вопрос — положение с кормами на весенний период. Заслушали заведующую фермой и зоотехника. Дмитриев спросил, не скажется ли продажа соломы соседнему совхозу на их собственном хозяйстве. Бюро пришло к выводу, что продажа соломы — акт хотя и рискованный (у самих осталось сена в обрез), но продажа была выгодной, поскольку картошку все равно пришлось бы покупать у соседей. С этим мнением согласилась и Дерюгина, к голосу которой прислушивался Дмитриев. Вынесли решение: строгий учет и всемерная экономия кормов на время весеннего стойлового периода. Рассмотрели вопрос о заготовке хвойной прикормки, богатой витаминами, для чего рекомендовано дирекции связаться по этому вопросу с лесхозом.
Вторым был обсужден вопрос о состоянии семенного фонда совхоза и подготовке к весеннему севу. Агрономша сделала короткое сообщение, из которого стало ясно, что семена зерновых были в более-менее благополучном состоянии, а с картошкой назревала катастрофа: более ста тонн картофеля погнило в буртах. Картошку пытались лихорадочно скормить скоту, но степень гнили была такова, что у некоторых коров сразу начались заболевания. Директор орал на ветврача, но тот, как ни боялся всесильного Бобрикова, все же убедил его, что может быть еще большее несчастье — падеж скота. Картошку выбросили в лесной овраг.