Золотой петух. Безумец
Шрифт:
У Хачо на примете был некий господин по имени Томас-эфенди — маленький шарообразный человечек, пустослов и лгун. Откуда он был родом — никто не знал; он выдавал себя за константинопольского армянина и хвастался тем, что имеет там знатных родственников.
Братья Лалы ненавидели Томаса-эфенди за жадность и бездушие. С армянами он был высокомерен, говорил только по-турецки, заискивал и пресмыкался перед турецкими чиновниками и курдскими беками и кичился знакомством с ними. Их имена не сходили у него с языка, и этими именами он запугивал армянских крестьян.
Томас-эфенди был откупщиком. Он имел от казны откуп на взимание податей и налогов.
Сборщик налогов для крестьян то же, что для суеверного человека сатана или злой дух. Крестьяне трепетали перед ним. Но чем больше они его боялись, тем с большим почтением к нему относились. Если б сам сатана появился среди них, они и перед ним стали бы заискивать.
На низшей ступени развития люди одинаково почитали и добрых и злых духов, но, как это ни удивительно, злым духам они приносили больше жертв. «Добро всегда с нами, — думали люди, — а зло надо умилостивить, авось оно нас минует».
Принимая это во внимание, нетрудно понять, почему Томаса-эфенди с таким почетом принимали в доме старика Хачо.
Как сельскому старосте и должностному лицу, старику Хачо постоянно приходилось иметь дело со сборщиком налогов. Эфенди часто наезжал в деревню и подолгу гостил у Хачо, собирая с крестьян доходы в пользу казны. Ода в доме старосты, которая служила для приема гостей, превращалась в таких случаях в своего рода деревенский трактир, где можно было встретить всех, начиная с уездного начальника, полицейских чиновников, странствующих монахов и кончая последним нищим.
Наутро после неудачных переговоров братьев в рощице в деревне О… появился Томас-эфенди, сопровождаемый двумя стражниками, с которыми никогда не расставался. Он прибыл в деревню с тем, чтобы определить размер налога с овец и другого скота, так как их вскоре предстояло перегнать на весенние пастбища.
Покончив с делами, Томас-эфенди, в сопровождении старосты Хачо, шел к нему домой. Даже султан не шествовал так важно по улицам Константинополя, направляясь по пятницам в мечеть Ая-Софии, как шагал по деревне О… этот маленький человечек. Выпятив круглый живот, задрав нос, он шел, кидая косые взгляды на всех встречных, и запоминал тех, кто не ломал перед ним шапки. На нем был мундир со множеством желтых пуговиц, который, по его словам, был пожалован ему самим визирем.
Войдя в дом, эфенди бесцеремонно приказал подать себе кофе и тут же распорядился относительно обеда. Сборщик налогов везде чувствует себя хозяином и, попадая в дом крестьянина, требует, чтоб ему угождали.
Когда Томас-эфенди уселся, старик Хачо сказал ему:
— Вы, эфенди, сегодня зря приказали высечь этого беднягу!
— Ошибаетесь, староста, — пропищал эфенди, — крестьян надо сечь, и сильно сечь. Пока осла не подстегнешь, он не потащит клади.
— Но крестьянин ни в чем не повинен.
— Не важно, повинен или неповинен. Сегодня он не провинился, а завтра может провиниться. Знаешь небось басню Ходжи Насреддина? Один из его ослов сорвался с привязи и убежал. Вместо того чтобы поймать и наказать сбежавшего осла, Ходжа Насреддин принялся сечь другого осла, который спокойно стоял на привязи. Когда его спросили: «За что ты бьешь беднягу, он же ни в чем не виноват?» — Ходжа ответил: «На всякий случай, чтобы он не вздумал убежать».
— Но я убежден, что крестьянин говорил правду. Мне известно, что большую часть его овец угнали курды, — настаивал староста, не разделявший мнения, что невиновного осла следовало сечь вместо виновного.
— Я тоже знаю, что овец у него угнали курды, — с достоинством ответил эфенди, — но если я буду каждый раз принимать в расчет такие причины, то, как говорится, «вода хлынет и затопит мельницу» и мне придется из своего кармана выплачивать казне налог! В прошлогоднем списке за этим крестьянином числилось сто голов овец, и я обязан взыскать с него сполна; а если пятьдесят или шестьдесят у него украли курды — это меня не касается. Курды крадут каждый божий день, не надо позволять себя обкрадывать.
— Говоря по совести, эфенди, — опять возразил староста, — вы не имеете права требовать с крестьянина налог за тех овец, которые у него подохли или пропали. Он не обязан за них платить.
— А как я могу это проверить? — сердито воскликнул сборщик. — Крестьянин может спрятать овец, а меня станет уверять, что они пропали, или что их у него украли, или, наконец, что они подохли. Словом, начнет приводить тысячу причин в свое оправдание.
Староста промолчал.
— Вы еще не видели нового фирмана, присланного мне султаном, — продолжал эфенди. — Если б вы знали, что там написано, вы бы заговорили иначе, староста.
Эфенди достал из-за пазухи сверток бумаг и осторожно вытащил оттуда большой красный лист, на котором крупными затейливыми буквами было что-то напечатано.
— На, читай, — протянул он его старосте.
Староста боязливо смотрел на огромные буквы: умей он читать по-турецки, он понял бы, что держит в руках обыкновенную театральную афишу, извещавшую о бенефисе какой-то актрисы.
— Староста, у тебя нет должного уважения к фирману султана, — заметил ему Томас-эфенди. — Когда ты берешь в руки фирман, надо сперва приложиться к нему, а потом уже читать.
Старик покорно поцеловал бумагу и отдал ее обратно.
— Тысячу раз повторяешь крестьянам, что вышел новый указ об увеличении налогов, а они знать ничего не хотят, — продолжал с возмущением эфенди. — Я тоже человек, и, когда меня выводят из терпения, я наказываю. Осел и тот, если раз увяз в грязи, второй раз не полезет в ту же лужу, хоть шею ему сверни. А у крестьян даже на это ума не хватает!
Томас-эфенди любил пересыпать свою речь пословицами и прибаутками об ослах.
— Послушай, староста Хачо, ты ведь знаешь, что большая часть деревень Алашкерта находится в моем ведении. Однажды один крестьянин убрал хлеб, смолотил его, собрал на току, позвал меня и предложил измерить и получить причитающуюся с него десятину урожая. Я потребовал, чтобы он уплатил мне свой долг деньгами. Он ответил, что денег у него нет, и сказал: «Вы не имеете права требовать с меня деньги; коль скоро полагается пшеница, берите пшеницей». (А я терпеть не могу, когда крестьянин начинает рассуждать о правах.) Мысленно послав к черту его предков, я сказал себе: «Я тебе покажу, что значит право!» Зерно я мерить не стал и оставил его на току; пошли дожди, пшеница отсырела и прогнила. Выждав некоторое время, я отправился к крестьянину и сказал ему: «Коль скоро полагается пшеницей, давай мне пшеницу». Но что он мог дать, когда вся пшеница у него сгнила?! «Ах, раз так, говорю, расплачивайся деньгами». Но денег у него не было. Я распорядился, чтоб крестьянина высекли, и велел продать его быков за недоимки. Поглядел бы ты теперь на этого крестьянина — шелковый стал, шапку передо мной за версту ломает. Вот как надо обращаться с крестьянами.