Золотой воскресник
Шрифт:
Однажды в буфете ЦДЛ к Дауру подошел пьяный литератор.
– И вы тоже писатель? – спросил он у Даура.
Даур только что получил в редакции журнал “Знамя”, где был опубликован его эпохальный эпический роман “Золотое колесо”.
– Да. Пишу, – ответил Даур.
– О чем же?
– О чем можно еще писать? – сказал Даур. – Она любит его, а он – не ее, а другую.
“Купаюсь вчера, Марин, – пишет Юля Говорова, – закат и небо, смотрю из реки на небо, вечером никого, вода теплая, но бьют родники, прохлада, и слышу разговор (по глади реки ведь разносится быстро):
–
Желаю, Марин, вам такой же щедрости и именно в нужную минуту!”
Галерист Миша Крокин послал Лёне, улетающему в Милан, напутственную эсэмэску.
Лёня из Шереметьева ответил стихотворением:
В Ломбардию – с луной под мышкой, С женой Мариной-коротышкой.Наш Серёжа назвал сына Илья.
– Это в честь Илии-пророка? – поинтересовался отец Лев.
– Нет, – ответил Сергей. – В честь Ильи Муромца. И вообще, скажите спасибо, что я его не назвал Добрыня…
Позвали на смотрины соседей – художников Армена и Ленку. Они долго не шли.
– Наверно, душ принимают, – предположил Лёня.
Явились с подарками – вручили нам рижский бальзам и сушеные мандарины. Я принесла Илюшу. Армен с Леной встали. Илья их внимательно оглядел.
– Как же я рада, – говорю, – что одни из первых людей, которых он увидел, – такие замечательные экземпляры. У него может сложиться хорошее впечатление о человечестве.
– Да, – сказал Армен. – Хорошее и превратное!
– Всё имеет свое “да” и “нет”, – удивляется Лёня. – Я месяц не мог понять – что за дебил у нас по соседству с утра до вечера насвистывает одну и ту же песенку? А это, оказывается, попугай! И я подумал: какая умная птица!
– Варлам моего деда звали, Варлам. Вот бы меня звали Варлам! А меня – Реваз… – жаловался Резо Габриадзе. – Моя фамилия простая крестьянская, это сейчас ее так раздули.
– Двадцать лет я работал в грузинском кино, – рассказывал Резо. – Решил возвратиться в литературу. Однажды зашел я в рощу, сел под дерево, надо мной шумела листва, пели птицы, вдруг я подумал: “Даже на гениальный рассказ пойдет огромная куча бумаги, которую сделают из этих прекрасных деревьев. А на плохой уйдет в два раза больше! А сколько придется пустить на роман! Ой, нет-нет… Пусть моя доля леса шелестит нетронутой, а я усядусь в ее тени и буду читать Марка Аврелия или Шота Руставели…”
Три недели была с Ильёй в Уваровке. В субботу вечером – смена караула. Я еду на электричке в Москву, Лёня – из Москвы в Уваровку. По дороге переписывались – где кто. Между Можайском и Бородином я пишу: “Скоро встретимся!” А через несколько минут мимо полетела, как вихрь, электричка. В-вух! – наши электрички промчались мимо друг друга так быстро, что окна слились в сплошную линию. Я заметалась, кинулась к телефону и… ничего не успела написать. Но в кульминации
– Я раньше помнил наизусть сотни телефонов, – сказал Яша Аким, – и в результате помню только два – твой и Жени Монина.
Моей Люсе – на улице две девчонки:
– Бабуль, на бутылку!
– Я пива не пью, – дружелюбно отзывается Люся.
– А там нету пива, мы его уже выпили!
– И вашу бутылку не возьму, – отвечает Люся. – У меня другая специализация.
– Моя соседка из другого крыла морила тараканов, – рассказывает Яков Аким. – И хотя морильщик уверял, что это вещество вредно только для тараканов, у нее разболелась голова, и она подумала, что у кенара тоже разболится. А еще до дезинфекции предложили мне на выбор взять к себе временно или кенара Гошу, или таксу по имени Феликс. Я выбрал кенара. Кенар, – объяснил мне Яков Лазаревич, – это такая лимонно-желтая птичка. Он поет, с ним можно разговаривать, он отвечает, я достал окарину и сыграл. И ты знаешь – он разволновался. Короче говоря, они мне эту птичку подарили вместе с клеткой…
– Ты, Марин, ко мне так относишься хорошо, – сказал Леонид Сергеев, – только потому, что не знаешь, какой я пьяница и бабник!
– Со мной за столом в “Переделкино” знаешь кто сидит? – я с гордостью говорю Седову. – Курляндский! “Ну, погоди!” который написал!
– Как? – удивился Седов. – Он член Союза писателей?
– А что? – говорю.
– Как что? В этом “Ну, погоди!” есть только одна реплика: “Ну, заяц, погоди!..”
– Я сегодня ехала в автобусе, – рассказывает моя сестра Алла, – и там один джентльмен меня всю дорогу толкал, пока я не закатила ему скандал. Он давай препираться, какие-то неприятные вещи бросать мне в лицо, тогда я схватила его шапку и выкинула в открытую дверь. Как раз была остановка. Он прямо не знал, что делать – наброситься на меня с кулаками или выскакивать за шапкой. Если б это был настоящий джентльмен, аристократ в шестнадцатом колене, он бы, конечно, остался, а этот ненастоящий – он выскочил…
В метро зашла девушка в вагон – а там так тихо, ей, видимо, почудилось, что это какое-то учреждение, и она сказала:
– Здравствуйте.
Лёня отправился утром на вечеринку в чешское посольство, вернулся – рассказывает:
– Пришло очень много народу, замшелые дипломаты повытащили из сундуков свои велюровые костюмы и французские немодные галстуки, какие-то чешские военные с аксельбантами и подвязками. Стол ломился от яств – в одиннадцать утра! Шпикачки, сливовица, бехеровка, пиво лились рекой, все эти люди сразу принялись за еду – так рано утром, навалили себе продуктов в тарелки, ели, пили, даже выходили на балкон курить, хотя был конец октября. Посол всех приветствовал лично, чуть не четыреста человек, каждому пожимал руку. Я заметил Эдуарда Лимонова, тот стоял одиноко в добротном двубортном костюме с широченными плечами и очень широкими лацканами, видимо, сам его когда-то сшил, и в больших ботинках с широкими тупыми носами на микропоре. Я поздоровался, – сказал Лёня, – а когда мы приблизились к послу, торжественно представил его: Эдуард Лимонов, писатель и лидер оппозиции. Все, конечно, подумали, что я – его правая рука. Тем более, прощаясь с ним, я сказал: удачи, Эдуард! А ближе к полудню, когда я хотел обратить свой взор к еде, все было уже съедено.