Золотой выкуп
Шрифт:
— Земледельцем. — Намаз сел, подобрав под себя ноги. — Я бы хотел быть земледельцем, свободным земледельцем, права, честь и достоинство которого никто бы не смел попрать. Чтоб я пахал, сеял, жал в бескрайнем поле, а когда собрал бы урожай, то чтоб никто не явился на ток с бездонным мешком… Вот о чем я мечтаю и клянусь аллахом: ничего-то мне больше не нужно. Мы деремся за свою волю, дорогая, которую рано или поздно обязательно отвоюем.
Насиба тяжело вздохнула.
— Ах, придут ли, право, светлые деньки? Скорее бы!.. Вы бы работали на поле, а я с сынишкой нашим приносила бы вам обеды… Неизвестно, суждено ли нам испытать такое счастье…
— Суждено, дорогая, конечно, суждено! — весело воскликнул Намаз, вдохновляясь нахлынувшими на него мыслями. — Нынешней осенью множество зеравшанских дехкан примкнут к нам. Я готов вооружить их, дать коней. В этом году, вот увидишь, я всех подниму на ноги. И мы сокрушим гнет, разгоним племя баев и торгашей.
— Куда же вы их прогоните, бедных? — тихо засмеялась Насиба.
— Всех пригоню на пустующие степи, заставлю растить хлеб. Управители будут мять глину, возводить пахсадувалы. Детей наших будем посылать в Петербург, где они получат знания…
— А потом?
— Что потом, честно сказать, я и сам не представляю.
— Край, значит, будет без управителя?
— Почему же без управителя, дорогая? — Намаз замолчал, не зная, что отвечать. Потом опять взял руку жены, погладил ее. — Если согласится, назначим хакимом Эшбури.
— Почему именно Эшбури? — заинтересовалась Насиба.
— Эшбури — честный парень. На всех смотрит одинаково добро. Очень жалостливый, отзывчивый. Но умеет быть и твердым, когда нужно. Только такие люди и могут быть управителями, понятно?
— Ну а Кабулу-ака какую должность дадите?
— Я бы для него в Дахбеде чайхану открыл: очень хлебосольный малый. Услужить кому-нибудь — одно удовольствие для него. Представь себе его в белом яктаке с наброшенным на плечо белым полотенцем, весело снующим среди посетителей… По-другому он и сам себя, наверное, не представляет.
— Шернияз-ака?
— Ему вполне достаточно дутара и дойры — весь мир заполнит песнями. Такого певца, который пел бы с таким чувством, наверное, земля еще не видывала.
— Всем сестрам — по серьгам. Одного Назарматвея-ака оставили без должности, — улыбнулась Насиба.
— Хватит, дорогая, смеяться надо мной. Лучше позволь положить голову тебе на колени. Очень спать хочется, ты не против? Спасибо, дорогая… Главное для нас теперь — сохранить джигитов до осени. Ты же знаешь, огненное кольцо вокруг нас делается все уже и уже. Вот я и думаю днями и ночами, как сохранить наш отряд. Он — маяк для людей. Я уверен, люди потекут к нам рекою: до каких пор они будут терпеть и молчать?! Положим, у одного сломили гордость, у второго, третьего, сумели превратить их в бесчувственные камни, но не могли же сломить, растоптать весь народ?!
— Все это мне трудно понять, Намаз-ака.
На пороге появился Эшбури: он нагнулся, чтобы не задеть головой притолоку, и, еще не войдя в помещение, оказался лицом к лицу с привставшим Намазом.
— Можно войти?
— Вы уже вошли наполовину, как теперь сказать: нельзя? — улыбнулся Намаз. — Заходите, прошу.
— Я вам не помешал? — спросил Эшбури виновато.
— Нет, ничего, — успокоил друга Намаз. — Я сам хотел вызвать вас. За водой отправили человека?
— Двоих отправил с шестью бурдюками.
— Кто стоит на карауле?
— Хатам и Аваз-кривой.
— Я тысячу раз просил вас не называть Аваза Кривым.
— Но и он зовет меня Столбом.
— Тогда ладно, значит, вы квиты.
— Намазбай, я зашел к вам посоветоваться. Сегодня четверг, как вы знаете, день поминовения усопших. Вон уже сколько времени там и сям мы оставляем могилы своих друзей, погибших за святое дело. Стоило бы помянуть их… Если вы согласны, я дал бы указание приготовиться.
— Надо с Абдукадырхаджой-ака поговорить…
— Он и просил меня пойти к вам. Мулла Булак, Рахим Кары, Мулла Ачилди и сам Абдукадырхаджа-ака вчетвером будут молиться.
— Я согласен. Велите зарезать двух барашков.
— Спасибо, Намазбай.
— Отправьте в ближайший кишлак хурджин серебра, пусть раздадут бедным, вдовам и сиротам, чтоб они поминали в своих молитвах добрым словом шахидов [41] .
— Вот это здорово! — воскликнул довольный Эшбури и стал было пятиться к двери, но столкнулся с входящим Авазом.
41
Шахид — павший за правое дело.
— Вот Столб несчастный, куда ни пойду, всюду дорогу перегораживает! — засмеялся Аваз.
— Конечно, наткнешься, раз уж ты Кривой: куда идешь — не видишь, — тут же парировал Эшбури.
— Я слушаю, Аваз, — сказал Намаз.
— Кенджа Кара прибыл из Каттакургана, пропустить?
— Немедленно!
Немного спустя в дверь просунулось лоснящееся от пота черное лицо Кенджи Кара. Он с таким проворством кинулся под ноги Намаза, что Насиба испуганно вздрогнула, в первую секунду решив, что что-то тяжелое и черное упало с потолка.
— Бек-ака! — простонал Кенджа Кара, размазывая по лицу слезы.
— Что стряслось?
— Не казните — помилуйте!..
— Да говори же, в чем дело!
— Всю дорогу летел, плакал… извелся весь, что несу вам недобрую весть. Боюсь, заговорю — язык мой несчастный отвалится.
— Говори же, иначе я сам вырву твой язык! — взревел Намаз, выходя из себя.
То ли Кенджа Кара и вправду испугался, что Намаз приведет свою угрозу в исполнение, то ли решил, что поиграл достаточно, но у него слезы вмиг иссякли, голос стал сухим, деловым.