Звездные крылья
Шрифт:
Они умылись, почистились, переоделись в новую форму. Получение назначения заняло немного времени, теперь оставалось ждать, пока прибудут танки.
Знакомые летчики рассказали Росовскому, что Котик лежит в госпитале, а Марина уже давно вылетела со своими чертежами на завод к Крайневу. Росовский вздохнул с облегчением и в то же время с грустью. Теперь, когда он опять возвращается в свою часть, никто не может сказать, когда, да и вообще придется ли свидеться. Но она уже, конечно, в безопасности, и это главное.
Так прошло несколько дней отдыха в Харькове. Готовясь к новым наступлениям, подтягивали свои тылы гитлеровские войска. С востока к фронту шла новая техника.
Росовский, Король и Орленко встретились напоследок в маленьком номере харьковской гостиницы. Для каждого из них было ясно, что эта длительная, изнуряющая война только начинается; никто из них не мог сказать наверняка, придется ли снова встретиться. Они долго сидели, разговаривая о событиях на фронтах, стремясь построить какие-то прогнозы на будущее. Это был один из тех разговоров, которые часто происходят во время войны и напоминают гадание на кофейной гуще. Росовский заметил это первый: они посмеялись сами над собой.
Орленко несколько раз подходил к зеркалу: то поглаживал, то поправлял форму, добиваясь, чтоб она сидела на нем безупречно.
— Совсем жених, — засмеялся Король.
— Жених? — переспросил Орленко. — Нет, я еще не жених, но форму люблю держать аккуратно. Совсем иначе себя чувствуешь, когда все на тебе в порядке. Это, брат, большое дело — наша красноармейская форма. Когда мы из окружения выходили, я много раз об этом думал. Сними мы ее, и пробиваться к своим нам было бы во много раз легче. Можно было ужами переползти линию фронта. А мы не захотели этого и прошли с боем. Снять форму… Никто об этом и не подумал! Это, брат, для меня не просто материя, это символ моей воинской чести, это мое право называться советским командиром… А ты говоришь — жених.
Росовский и Король усмехнулись, слушая его взволнованную речь. Вот, кажется, и слова Орленко произносит какие-то официальные, а звучат они совершенно иначе, чем могли бы звучать, скажем, еще весной.
В комнату вошел красноармеец, попросил разрешения обратиться и протянул Королю пакет. Тот расписался. Красноармеец четко повернулся и вышел.
Король развернул пакет. Прочитав написанное, Сергей улыбнулся, пожалуй, впервые за все это долгое время. Это был вызов в часть, но не в место ее расположения, а на товарную станцию Основа. Король прекрасно понимал, что это означает.
— Ну, друзья, настало время прощаться, — сказал он, вставая и обращаясь, собственно говоря, к одному Росовскому. — Мы с Орленко поедем принимать новые машины.
— Ох, как хочется опять в танк сесть, — воскликнул Орленко.
— И мне не терпится, — сказал Король, — вышли мы с вами из настоящего ада, с боем вышли, честно, а все-таки меня не покидает чувство, будто я там, на западе, подрывая свой танк, что-то сделал не так, в чем-то как бы провинился перед всеми. И знаешь, мне кажется, что окончательно избавиться от этого чувства можно только в бою. Я думаю, вы хорошо понимаете меня, друзья…
Он внезапно умолк, неумело обнял Росовского, поцеловал в щеку и быстро, стараясь скрыть собственное волнение, подошел к окну и стал смотреть на широкую площадь Дзержинского, странно безлюдную и просторную в этот ранний осенний вечер.
— Итак, будем прощаться, — сказал Росовский. — Вы, ребята, теперь на самолеты должны смотреть с полным знанием дела. Если увидите над собою аэроплан и заметите, что крыльями он вот так делает, — широко расставленными ладонями Росовский точно показал, как делает самолет, — так и знайте, что это я лечу. Можете меня поприветствовать…
— Ладно, поприветствуем, — ответил Орленко, думая уже о новой работе.
Росовский обнял друзей на прощанье и вышел. Они несколько минут слушали, как затихают в длинном коридоре его твердые шаги, потом начали собираться. На их лицах лежало то сосредоточенное и спокойное выражение, которое всегда появляется у людей перед началом значительного и ответственного дела.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Всех задержанных в радиусе двухсот километров от Киева гестаповцы свозили в дарницкие лагеря. На песчаной, кое-где покрытой высокими соснами, местности огромные квадраты земли были огорожены колючей проволокой. По углам их возводились дозорные вышки, где днем и ночью дежурили часовые и стояли пулеметы. В эти квадраты, напоминавшие загоны для скота, поместили арестованных и, казалось, навсегда забыли об их существовании.
В лагерях были собраны десятки тысяч людей. Одни из них очутились далеко от своего дома, другие, раненые, отстали от своих частей, а были и такие, которые по каким- либо причинам просто показались подозрительными гестаповцам. У большинства из них никаких документов не было: одни потеряли их, другие хотели скрыть свое настоящее имя. Были тут и пленные из так называемого пирятинского окружения. Все эти люди целыми днями сидели или бродили по грязному песку, не имея над головой крыши; их обвевали ветры, поливали холодные дожди ранней осени. Спали они на голой земле, не имея что подстелить и чем укрыться, а утром лагерный комендант неизменно отдавал приказ о вывозе трупов: каждую ночь умирали десятки людей.
Возле лагерей, перед колючей проволокой, ходили женщины, разыскивая своих мужей или близких. Иногда им сопутствовало счастье, и гестаповцы милостиво отдавали на поруки того или другого арестованного. Но это случалось редко; умереть было значительно легче, чем выйти на волю.
В этот лагерь и привезли Веру Михайловну Соколову. Она держалась из последних сил, так как знала: стоит ей потерять над собой власть и поддаться болезни — всему конец. Никто не позаботится о ней, никто не приведет ее в чувство. Невыносимо болело плечо, черные круги плыли перед глазами. Неимоверным усилием воли Соколова заставляла себя терпеть эти муки. На что она надеялась и надеялась ли вообще на спасение, трудно сказать.
Гестаповцы привели ее в лагерь и втолкнули за колючую проволоку. Вера Михайловна упала. Был вечер. Вокруг нее на песке лежали спящие, или потерявшие сознание, или мертвые, и никто не обращал на Соколову никакого внимания.
Она очнулась от резкой боли в плече. Попробовала встать, но не смогла и только села на песке, тупо глядя на двух остановившихся над нею немецких солдат.
— Нет, эту еще рано тащить за ноги, — сказал один из них и отошел.
Вера Михайловна поняла, что это солдаты лагерной охраны подбирают умерших за ночь.