… а, так вот и текём тут себе, да …
Шрифт:
Поэтому по воскресеньям я отправлялся на пляж.
Я вытаскивал две фанерные скамейки к железной сетке – подальше от свободных, и целый день принимал солнечные ванны, с перерывом на обед и когда покличут идти получать свой шприц в задницу.
Так я лежал там целый день с закрытыми глазами под жарким солнцем, а окружающий шумовой фон в точности воссоздавал вопли и визги переполненного летнего пляжа.
При поступлении в пятую палату, вместо трусов мне выдали длинные кальсоны с завязками, которые невозможно закатать выше
В одно из воскресений дежурила заведующая и до глубины души вознегодовала на фривольность моего костюма:
– И это человек с высшим образованием!
Как она вычислила, что под майкой нет ничего кроме голого меня?
Ей помогла детская считалочка про "А и Б": если пижама под головой, а измазанные сукровицей кальсоны на спинке скамейки – что осталось на трубе после гульфика?
Через день после её оглашения о моём подмоченном вузом прошлом, ко мне подошёл Таратун, из новой волны больных.
Он пригласил меня посотрудничать в деле создания ядерной бомбы, где у них уже есть хорошая рабочая группа.
Я отказался под предлогом, что опять придётся расщеплять эти долбанные ядра – ну, их, не хочу!
Больше он не подходил.
Среди медбратьев тоже появились новенькие – один мужик невысокого роста с красивой шевелюрой из мелко кудрявых рыжих волос и перебитой правой ногой. Или она короче оказалась, но он сильно на неё припадал.
Другой – стройный черноволосый юноша в безукоризненно белом халате.
Он там единственный называл меня на «вы» и собирался поступать в какой-то медицинский институт в Ленинграде. А пока что делал мне уколы поверх спущенных штанов и кальсонов и сочувственно приговаривал, что просто места уже не осталось куда колоть – потому и кровит.
Однажды вечером, когда мы с гиканьем вернулись с Площадки, тот голый обожжённый солнцем качок – весь потный и облипший пылью, прижался к двери «манипуляционный кабинет» в холле перед палатой наблюдения.
Юноша-медбрат, дабы не пачкать белоснежность своего халата, отогнал его прочь высокими пинками чёрных начищенных туфлей.
– Вы представляете? Теперь дверь придётся мыть.
Мне в тот момент показалось, что я понимаю голого качка – прижаться истёрзанным зноем телом к такой чистой, источающей прохладу двери; пусть хоть и заперта…
У Герберта Уэльса есть роман – «Когда спящий проснётся».
Спящий бритоголовый Саша проснулся на койке под навесом и, не открывая глаз, сказал:
– До чего смешная фамилия – Таратун.
Секунду спустя на Площадке раздались крики медбрата.
Я повернул голову: звякнув сеткой, Таратун преодолел её двухметровую высоту и – был таков.
Медбрат, припадая на правую ногу подбежал следом, но – куда ему! Даже и пытаться не стал.
Он отдал свой халат другому медбрату и ушёл. Вскоре появился медбрат ему на подмену.
Площадка пребывала в возбуждении до самого вечера, даже дрочить перестали.
Перед помывкой ног явился колченогий рыжий – довольный, как слон; он поймал этого падлу!
Мы поднялись в отделение и заглянули в шестую палату, где Таратун уже лежал на койке прификсированный и умиротворённый полученным уколом серы.
Он затягивался сигаретным дымом из бычка, который кто-то из полудурков держал перед его губами и негромко повествовал.
Он убежал на окраину города и затаился в кустах глубокого оврага; его никто не видел, там вообще и хат нет. Как этот рыжий падла его нашёл?
( … а меня снед'aла грусть-тоска.
То есть, они там зациклились на своей шизофрении с монографиями, а тут открываются неоглядные горизонты непостижимых человеческих возможностей.
Как спящий Саша узнал о предстоящем побеге Таратуна за несколько секунд до его совершения?
Что привело рыжего в нужный овраг и именно к тому кусту, за которым скрывался беглец?
На некоторые вопросы я так и не смогу узнать ответа.
Никогда…
А остальным до них и дела нет …)
Среди представителей новой волны, этот озабоченно исхудалый высокий черноволосый молодой человек выделялся нормальным выражением лица, но он легко возбуждался от слов.
Один раз начал мне говорить о каких-то фашистах готовых идти по трупам для достижения того, чего хотят. Я пожал плечами и сказал:
– Цель оправдывает средства.
А он решил, что это я оправдываю тех самых фашистов и очень вспылил, но меня не ударил.
Он, кстати, тоже из строителей и его забрали прямо со стройки, в восемь часов вечера.
– У вас две смены?
– Нет, мы до пяти, просто зашёл посмотреть, спланировать свою работу на завтра.
Ну, дорогой! Ты после пяти пришёл на рабочее место?
Они правы – твоё место здесь.
Ах, да! На Площадке была ещё музыка!
Её делал больной баянист своим репертуаром из двух-трёх песен: «По Дону гуляет», «Ты – лягавый, я – блатной» и… кажется всё.
Их исполнение он начинал утром, с интервалом в час, но тот всё укорачивался и к вечеру они уже шли подряд. Тем самым, он достиг совершенной виртуозности исполнения, к которому вечером добавлялось и пение, тоже без ошибок.
Этой парой песен баянист доводил Площадку до экстатично оргиастичного состояния, превращая нас к вечеру в единый организм, где каждый орган делает что ему положено.
Кто хором подпевал, кто пускался в пляс; даже абсолютно свободные в их керамическом потресканом загаре начинали визжать как-то в такт.