Агент его Величества
Шрифт:
– Что стоите? – рявкнул он на застывших работников. – Бегите за врачом…
Глава седьмая
Приём у мэра
Чествование офицеров русской эскадры происходило в здании городского совета, именуемом Сити-Холлом. Выстроенное в стиле французского Ренессанса, оно являло собой поистине уголок европейской изысканности посреди кирпичных громадин делового центра Нью-Йорка. С фасада перед зданием простирался уютный парк, засаженный клёнами и дубками. По бокам тянулись мостовые, за которыми высились коробки однообразных каменных строений в несколько этажей. Само здание представляло собой образец симметричности, так милой сердцу Франциска Первого. В центре находилась ратуша с колокольней и часами, ограниченная по сторонам двумя массивными крыльями. В ратушу вело широкое мраморное крыльцо с колоннадой, над которым нависал ряд высоких полусферических окон как в средневековых соборах. На крыше, чуть выдвинутые вперёд, торчали два длинных шеста с американскими флагами. Выглядело всё это очень торжественно и величаво.
– Прямо дворец князя Юсупова, – проворчал Лесовский, сходя с дрожек.
– Согласен с вами, – отозвался Костенко.
На ступенях выстроились шеренгой чёрные лакеи. Они непроницаемым взором смотрели на гостей, блестя в полутьме зрачками. Двое негров у дверей, кланяясь, приглашали русских войти. Внутри, на площадке роскошной мраморной лестницы, что, изгибаясь, вела на второй этаж, их встретил оркестр, грянувший российский гимн. Вправо и влево глазам вошедших отрылась анфилада комнат. В дверных проёмах навытяжку стояли негры в ливреях. Хозяин, шестидесятилетний мэр Джордж Опдайк, раскинув руки, неспешно сошёл по лестнице и сердечно приветствовал контр-адмирала и его спутников.
– Это честь для нас – видеть в этих стенах офицеров императорского флота, – перевёл Костенко его слова. – Надеюсь, пребывание в Нью-Йорке запомнится вам с самой лучшей стороны.
Лесовский, пожав его ладонь, ответил дежурными комплиментами в адрес гостеприимных хозяев и, ведомый мэром, прошествовал в один из боковых залов. Следом за ним потянулись офицеры.
Комнаты в доме были вытянутые, с высокими потолками. На стенах висели портреты известных деятелей прошлого. Вдоль окон молчаливой толпой стояли члены городского совета, финансисты, предприниматели, представители европейских стран. Присутствовал и Катакази, что неприятно удивило Семёна Родионовича. Все были во фраках, сияли накрахмаленными манишками. Опдайк, пройдя вдоль этого чёрно-белого великолепия, представил гостей Лесовскому. Некоторых контр-адмирал уже знал, например, Вуда, Сеймура и Твида. Других, вроде английского и французского консулов, видел впервые. Адмирал, не разбиравшийся в тонкостях американской политики, воспринял их пребывание как должное. Зато Костенко насторожился. Не знак ли это для России, посланный Линкольном, что США не собираются договариваться с ней за спиной европейских держав?
Закончив представления, мэр произнёс несколько приличествующих случаю слов о вечной дружбе между российским и американским народами, о восхищении, которое он всегда питал к российскому государю, и так далее в том же духе. Потом негры внесли подносы с вином, и начались тосты. Играла музыка, гости пили за здоровье царя и президента, за скорое окончание войны, за укрепление дружеских уз.
Пока Опдайк обхаживал Лесовского, к Костенко пробрались Твид и Вуд. Поздравив его со счастливым избавлением из плена, они сообщили, что в ближайшее время Оделл, как обещал, поднимет вопрос о польских капёрах в Конгрессе.
– Между нами, президент очень недоволен этим, – многозначительно двигая бровями, заявил Твид. – Но мы не позволим ему отвертеться.
– Я весьма признателен вам за хлопоты, – сухо ответил Семён Родионович.
Краем глаза он наблюдал, как Катакази непринуждённо беседует с европейскими дипломатами. Это зрелище наполнило его желчью.
– Что делают здесь эти люди? – спросил он, показывая на консулов.
– Уступка Опдайка администрации президента, – усмехаясь, объяснил Вуд. – Наше правительство цепенеет от ужаса при мысли о возможной интервенции. А потому делает всё, чтобы засвидетельствовать европейцам наши добрые намерения. Таковы республиканцы – они кланяются нашим врагам и тысячами убивают своих соотечественников. Между прочим, как обстоят дела с сибирским телеграфом?
– Понятия не имею, – ответил Костенко, удивлённый этим вопросом. – А что?
– Если бы мы имели непосредственную связь с Россией, это облегчило бы наше сотрудничество. Я слышал, Камерон, когда был послом, вёз конкретные инструкции на этот счёт. Вы ничего не знаете об этом?
– Ничего. Я не встречался с ним в Петербурге.
– А здесь?
Костенко хотел было ответить, но вдруг осёкся и пристально посмотрел на Вуда. С чего вдруг тот начал спрашивать его о Камероне? Уж не пронюхал ли чего?
– И здесь тоже, – ответил он.
– Как продвигается расследование по вашему делу? – спросил Твид.
– Пока рано делать выводы.
– Уже есть подозреваемые? – полюбопытствовал Вуд.
– Это надо спросить у следователя.
– А вы сами что думаете? Кто мог вас похитить? – снова спросил Твид.
– Бандиты, разбойники… Мало ли кто.
– Они знали, что вы – русский?
– Даже если и нет, в ходе нашей беседы это неизбежно обнаружилось.
– Значит, вы вели с ними беседы?
– Случалось, – уклончиво ответил Костенко.
– И о чём, если не секрет?
– Так, всякий вздор…
Семён Родионович почувствовал, что становится жарко. Эта парочка вцепилась в него всеми когтями и не собиралась отпускать. На его счастье, в зале появились менестрели. Мэр попросил тишины. Присутствующие тут же замолчали и обратили на него свои взоры. Опдайк объявил название ансамбля и захлопал, приветствуя артистов. Тех было шесть человек; все, как полагается, с нагуталиненными лицами и в белых сюртуках а-ля дядюшка Том. Выстроившись в линию, они сняли свои соломенные шляпы и исполнили очень грустную и красивую песню об уборщиках сахарного тростника.
Солнце светит ярко у меня в Кентукки;И весёлых песен раздаются звуки.Кукуруза зреет, и луга цветут,Птицы на деверьях лету гимн поют.Молодые негры пляшут у порога,Все женаты, счастливы и пьяны немного;Но нужда тяжёлая в двери их стучится,Не пора ль, ребята, спать уже ложиться?Ты не плачь, подруга,Слёзы зря не лей!Мы про наш Кентукки песни будем петь,Чтоб вдали от дома нам не умереть.Не стрелять им больше по лесам енота.Времена такие – кончилась охота.При мерцаньи лунном песни им не петь,На скамейках ночью больше не сидеть.Полное печали, сердце гулко бьётся,Беззаботной юности время не вернётся.Вот пришла пора чёрным разлучиться.Не пора ль, ребята, спать уже ложиться?Ты не плачь, подруга,Слёзы зря не лей!Мы про наш Кентукки песни будем петь,Чтоб вдали от дома нам не умереть.Их удел – пред белыми голову склонять,Чёрным на судьбу нечего пенять.Дни минуют тяжкие, и тоска пройдётНа полях, где сахарный наш тростник растёт.День пройдёт за днём, груз они снесут,Что и говорить, мало счастья тут.Но наступит час домой им возвратиться.Не пора ль, ребята, спать уже ложиться?Ты не плачь, подруга,Слёзы зря не лей!Мы про наш Кентукки песни будем петь,Чтоб вдали от дома нам не умереть.– У вас странное отношение к неграм, – заметил Костенко, когда артисты закончили своё выступление. – С одной стороны, они находятся на отшибе жизни, с другой же оказывают значительное влияние на вашу культуру.
– Каким образом, позвольте спросить? – поинтересовался Вуд.
– Да вот этими самыми песнями. Разве они – не творчество чёрных?
– Вуд обменялся со своим «сахемом» насмешливым взглядом и ухмыльнулся.
– Боюсь вас разочаровать, но прозвучавшая только что песня принадлежит перу нашего поэта Стивена Фостера. Чёрные в принципе не способны к творчеству.