Алая Вуаль
Шрифт:
Я смотрю на его плечо.
— Ты знаешь, как она умерла. Все знают, как она умерла. Лу перерезала ей горло.
— Расскажи мне, что случилось.
— Мне нечего рассказывать, — слабо повторяю я, глядя на него. Однажды я совершила ошибку… преувеличив свою причастность к Жан-Люку, и я не намерена повторять ее с Михалем. Мысль о том, что он усмехнется, покачает головой — или, что еще хуже, почувствует жалость, — заставляет меня вновь зажмурить глаза. — Лу столкнулась с Морганой, и они подрались. Это было ужасно, — говорю я, уже тише. — Я
— И?
— И… — я сопротивляюсь желанию разрыдаться или, возможно, ударить его — и ничего. Лу перерезала горло своей матери, так же как Моргана перерезала ее на шестнадцатый день рождения.
Глаза Михаля сужаются, как будто он чувствует полуправду.
— Как?
— Как что?
— Как Лу перерезала горло своей матери? Моргана ле Блан была одним из самых грозных существ, когда-либо ходивших по земле. Как Лу это сделала?
Я беспомощно выдохнула, мои глаза метались между его глазами.
— Она… Михаль, она Госпожа Ведьм. Ее магия…
— Как, Селия?
— Я ранила ее! — Слова вырвались у меня громко и неожиданно, но я не могу взять их обратно. В ответ вспыхивает новый гнев — потому что слова правдивы, потому что я не должна хотеть их возвращать, потому что не должно иметь значения, что думает Жан-Люк, но все же имеет. Так и есть. — Я вколола ей инъекцию болиголова, и это вывело ее из строя достаточно долго, чтобы Лу смог закончить работу. Я бы тоже так поступила, — с горечью говорю я, вытирая яростные слезы, — если бы Лу оступилась. Я бы всадила кинжал в горло ее матери и не пожалел бы об этом ни на секунду.
Хотя мои слезы быстро и густо падают на руку Михаля, он не вытирает их. Вместо этого он наклоняется вперед, и наши лица почти соприкасаются.
— Хорошо, — рычит он. Затем он распахивает крышку гроба и вталкивает нас обоих в бальный зал, зажигая лампу и подхватывая с пола мой плащ, прежде чем я успеваю моргнуть. — Вот. Возьми. Мы причалили в Цезарине, и до восхода солнца осталось около семи часов. Чтобы добраться до Амандина, нам понадобится не менее четырех.
Однако от резкого движения у меня перед глазами все поплыло. Слюна заливает мне рот, а желудок резко сокращается, когда я хватаюсь за руку Михаля, чтобы устоять на ногах. Голова кружится, я дезориентированя.
Внезапно становится неважно, что Амандина лежит через все королевство, что мы не сможем добраться до нее до рассвета. Неважно, что мои щеки все еще блестят от слез; неважно даже, что я только что слишком много поделилась со своим смертельным врагом — он погладил меня по волосам.
Нет. Я прижимаю руку ко рту. Ситуация стала слишком ужасной.
Если ты слушаешь, Боже, — горячо молюсь я, зажмурив глаза в яростной сосредоточенности, — пожалуйста, пусть меня не стошнить на глазах у Михаля. Я больше никогда не выпью ни капли спиртного, только, пожалуйста, пусть меня не стошнит на глазах у…
— Селия? — Встревоженный, Михаль вырывается из моей хватки. — Ты
Но Бог не слушает, а я — идиотка, и в ответ из-под моих пальцев вырывается стон. Мне не следовало закрывать глаза. Я заставляю себя открыть их, но уже слишком поздно: комната накренилась, горло сжалось, и все мое тело затряслось. Прежде чем я успеваю остановить себя — отвернуться или, возможно, броситься в море, — я извергаю кислотно-зеленую рвоту на обувь Михаля.
Как он и обещал.
Глава 31
Эдем
Михаль не лжет, что доберется до Амандина за четыре часа. Это должно быть невозможно, но я начинаю понимать, что невозможного больше нет — не тогда, когда ночью правят Вечные. В многострадальном молчании Михаль убирает грязь со своих ботинок и жестом предлагает мне забраться к нему на спину — от чего я решительно отказываюсь, — после чего вздыхает, заключает меня в свои объятия и уносит в Цезарин.
— Подожди! — Однако ветер подхватывает мой крик, и Михаль лишь ускоряет шаг, а город проносится мимо в коричнево-черно-серой мгле. По крайней мере, здесь нет дождя; при той скорости, с которой мы сейчас движемся, капли могли бы набить мне синяки на лице. Как бы то ни было, Михаль дважды останавливается, разворачивая меня как раз перед тем, как я вываливаю свой желудок на улицу.
— Закончила? — сухо спрашивает он.
Я едва успеваю вытереть рот во второй раз, как он снова отправляется в путь.
Я подавляю еще один низкий, жалкий стон, и рот Михаля снова дергается, словно он хочет рассмеяться. Весь этот вечер был унизительным, развратным, и я клянусь всем святым, что больше никогда не выпью ни капли спиртного.
Мой желудок постепенно успокаивается, когда мы въезжаем в La Foret des Yeux и его шепчущие сосны. Я почти не замечаю, как они поникли, их ветви почернели и скрутились внутрь. Что заставило меня выпить абсент в качестве моего первого крестового похода в страну порока? Почему я согласилась лечь в гроб с Михалем? И почему — почему — он относился ко мне с такой добротой? Почему он утешал меня? Мой желудок вновь скрутило от нежности, с которой он коснулся моих волос. От свирепости в его взгляде, когда он заставил меня признать правду — что Лу не смогла бы убить Моргану без меня. Мы должны были сделать это вместе или не делать вовсе.
Было бы намного проще, если бы он был жестоким.
Под влиянием этих мыслей меня охватывает тошнота, и я мысленно встряхиваюсь. Ведь неважно, проявил ли он сегодня доброту. Он все еще планирует убить Коко, заманить моих друзей на смерть, он все еще похитил меня, и один добрый поступок не перевесит целую жизнь ужасных поступков. Михаль все еще Михаль, и забыть об этом было бы последней ошибкой в моей жизни. Он мне не друг и никогда им не будет, и чем скорее мы найдем истинного убийцу, тем скорее расстанемся навсегда.