Александровскiе кадеты

Перумов Ник

Хозяева переглянулись, как показалось Феде — с растерянностью.

— Постойте, погодите —

— Нет, профессор, это вы погодите. Мы оказались здесь случайно; мы не разбираемся в вашем мире и, хотя нам очень интересно, особенно ваши технические новинки, задерживаться здесь мы не можем. Время ведь идет в обоих «потоках», верно?

— Верно. Но здесь, где мы сейчас, оно идёт несколько быстрее. Я уже говорил об этом — со времён спасения Пушкина у вас прошло как раз семьдесят лет, а у нас только двадцать. Вообще соотношение объективного времени потоков — это очень

сложная проблема, там, похоже, встречаются периоды взаимного схождения и расхождения…

— То есть там прошло уже дня три, если не четыре, — заволновалась Ирина Ивановна. — И вы не знаете, что там происходит?

— Нет. Машина с нашей стороны не запускалась, в силу экстраординарных обстоятельств…

— Так запустите! — госпожа Шульц грозно сдвинула брови, словно на уроке, когда кто-то из кадет начинал слишком уж баловаться. — У нас там революция!.. Мы должны знать!.. А вы собираетесь загнать нас куда-то еще!..

— Но для вашей же пользы! — заспорил Николай Михайлович. — Дело в том, что, согласно моим расчётам, из нашего прошлого вам будет куда легче оказаться в своём собственном настоящем.

— Но там же нет вашей машины!

— Вам она и не потребуется. Прошлое само отторгнет вас, отправив по принципу соответствия в тот поток, к которому вы принадлежите, в его настоящее.

— Как вы можете знать?! — Ирина Ивановна вскочила, сжав кулачки. — Как вы можете утверждать такое наверняка?! Мы же первые! Первые, кто у вас оказались! А вы, вы готовы нас забросить куда-то… зачем-то… — она кипела от возмущения.

Профессор смущённо забарабанил пальцами по скатерти.

— Ирина Ивановна, дорогая, поверьте, никто не хочет причинить вам никакого вреда, но…

— Но ваши дела — они важнее?!

Наступила тишина, звонкая, режущая. И даже Мария Владимировна молчала, прижимая руки к груди.

— Наши дела… в какой-то мере да, — криво усмехнулся профессор. — Если вы слышали рассказ моего внука — про войну и блокаду…

— Слышали, — жёстко сказал Две Мишени. — Невероятный, непредставимый ужас. Но…

— Но мы хотим его предовратить. Но не только его. Вы не представляете, дорогие гости, через что прошла Россия в двадцатом веке. Когда отрекся государь, когда к власти пришли эсдеки, «большевики», когда начался их «военный коммунизм», гражданская война, страшный голод, чудовищные людские потери, эмиграция, взаимное озверение, террор… Знаете такого поэта — Александра Блока?

— Ещё бы не знала! — возмутилась Ирина Ивановна. — «Прекрасная Дама», «Снежная маска» — «Девушка пела в церковном хоре» — ещё бы не знала!

— Он умрет от голода в Петербурге. Август тысяча девятьсот двадцать первого. Он примет новую власть, станет сотрудничать с ней — из лучших, из самых благородных побуждений — но получит только место на кладбище. — Голос Николая Михайловича сделался совершенно жестяным. — А Николая Гумилева? Не слыхали? — Слыхал, — вступил Константин Сергеевич. — Не все его одобряют, но поэт, бесспорно, очень сильный.

— Он напишет несколько гениальных стихотворений, — сухо проговорила Мария Владимировна. — Я слушала его, совсем молодой…

— И

будет расстрелян самой справедливой и гуманной народной властью, — опустил голову профессор. — Расстрелян по обвинению в «контрреволюционном заговоре». Это просто два примера; оппоненты, коих я слушал в молодости, твердили, что всё это было необходимо, что всё это требовалось для всеобщего блага. И да, верно — страна сейчас живёт, не зная голодовок. Нет, как уже говорилось, ни бедных, ни богатых. В Европе, в Америке — да, там получше, побогаче. Бывал, приходилось, в командировках. Но куда лучше, чем в африках-азиях, если не считать Японию…

— Вы же сами против революции, — вступила Мария Владимировна. — Как и мы были, когда в гражданскую воевали с большевиками. Нам потом повезло — оказались «ценными техническими специалистами», проскочили сквозь сита.

— Какие сита?

— Долго рассказывать, Ирина Ивановна, дорогая. На всю ночь затянется. Но было время, в тридцатые годы… когда победители нас, «бывших», выкорчёвывали. Своих тоже немало, кстати.

— Выкорчёвывали?

— Расстреливали, Константин Сергеевич. По приговорам и без оных. Потом это время «культом личности» назовут.

— Какой «личности»?

— Был у нас такой… семинарист недоучившийся…

— Не о том речь ведешь, Николай Михайлович, золотой ты мой, — вздохнула хозяйка. — Понимаете, друзья мои — вы у нас первые из гостей. Теоретически мы вас ожидали, Игорёк вот особенно, а практически… — она махнула рукой, — практически не верили. А оно вон как обернулось… понимаете, дорогие, вы — наш последний шанс. До следующих гостей из вашего потока мы с супругом моим, скорее всего, не доживём. Знаете, сколько времени ушло, чтобы машину на вашей стороне наладить? Годы, дорогие мои, годы. Мы не можем ждать. Мы ещё помним, как было тогда… и что последовало после. Невозможно описать — две голодовки, да какие!..

— То есть мы, чтобы вернуться, должны вам послужить. И никто не знает, поскольку мы первые, сумеем ли мы вернуться. Так? — Ирина Ивановна не отступала.

— Всё так, — хозяйка не отвела взгляда. — Эх, дорогая вы моя девочка!.. У вас самих — революция, которая, если не подавить…

— А мне у вас нравится, — дерзко вмешался в разговор взрослых Нифонтов. — Хорошая же у вас жизнь!..

— Сейчас, спустя пятьдесят лет и три войны, если с гражданской считать — да, хорошая. Только к ней совсем по-иному идти надо было. Во вторую мировую — Великую Отечественную — двадцать миллионов погибло. Если не больше.

— Революцию надо предотвратить, — решительно сказал профессор. — И нашу, и вашу. Вашу — попроще, нашу — куда труднее.

— А я бы — блокаду, — сказал Федя. — И вообще эту, вторую мировую.

— Золотой ребенок, — кивнула Мария Владимировна. — Эх, если б и впрямь можно было, этакий «патруль времени» отправить — всюду, где ужас, кровь, боль и смерть. Р-раз! — и всё. Ничего не случилось. Ни революции, ни Ледового похода нашего, ни красных, ни белых, ни колхозов, ни расстрелов, ни войны, ни блокады…