Александровскiе кадеты
Шрифт:
— Какой? — искренне изумился Петя.
— Про этого, ну, предупреждателя. Предупредившего то есть! Узнаю, кто он есть!
— О! — Петя явно оторопел, да и Федя удивился. — Смело, m-mle Елизавета! Очень смело! Лучшие умы русского сыска пытались решить загадку, да так и не преуспели!
— А я смогу! — Лиза снова топнула.
— Хорошо-хорошо! — поспешно сказал Петя. — Принимаю пари. Сколько вам нужно сроку, мадемуазель?
— До после Рождества!
— Идёт. А на что спорим?
— Э, э, стойте, — вмешался Федор. — Как так-то? А проверить? Как узнаем, правильно или нет?
Однако его голос разума никто, конечно же, не услышал. Потому что спорщики уже стояли лицом к лицу.
— Если я выиграю, то… вы, m-mlе Елизавета, при всех признаете, что гадания — это вздор и ерунда!..
— Фи, monsieur Ниткин! Как это скучно!
Чертики в глазах Лизаветы теперь уже не просто прыгали, они выплясывали настоящий «танец антраша».
— Если я проиграю… если проиграю, то… то хотите, я вас поцелую? — вдруг выпалила она.
— А… э… — Петя не просто «покраснел», и даже не «до корней волос». Он сделался подобен варёной свёкле, замигал и предпринял попытку не то заползти под кровать, не то укрыться в шкафу. «Только не это, что угодно, только не это!» — казалось, говорил его взгляд, полный самого настоящего отчаяния.
А Федя вдруг ощутил словно бы горячий укол, и было это неприятно. Как это так — недотёпу Ниткина, у которого Севка Воротников так и отнимал бы по утрам колбасу, а по вечерам — сладкие плюшки, если б не он, Федор? — и поцеловать?! А как же он, Солонов?!
— А если я выиграю, — наслаждалась Петиным смятением Лизавета, — если я выиграю… то… пожалуй, ладно, пожалею уж вас, месье. Плитку шоколада от Абрикосова, орехового, Ноазет, в полфунта.
Петя только и мог, что кивнуть.
— Разбивай, Федя, — велела гостья, протягивая Пете руку.
Это несколько порадовало — «ты» и «Федя», а не «monsieur Soulonoff».
Он разбил — разделил ребром ладони сцепленные руки Лизы и Пети. Ничего, нечего им друг за друга цепляться, нечего!
— Вот и хорошо, мальчики. А теперь пошли, чашками звенят, сейчас чай пить позовут!..
[1] Для сравнения: должностной оклад полковника составлял в то время 2460 рублей в год, то есть 205 рублей в месяц. Правда, к этому необходимо прибавить средства на поднайм жилья, от 72 до 246 рублей в год и пособие офицеру гвардии, 343 рубля в год. Жалованье тогда выдавалось «в треть года», каждые 4 месяца.
[2] Вы поистине невыносимы, месье (фр.)
Глава 7.1
Дом семьи Федора Солонова в Гатчино, Николаевская ул., 10
За чаем, однако, разразилась самая настоящая буря.
Нет, начиналось всё очень мирно, подали сладкие пироги, и даже у Пети лицо стало возвращаться к нормальному цвету; Лизавета принялась очень мило болтать с Надей, обсуждая гимназических учителей (благо учились обе в одном и том же заведении г-жи Тальминовой); Федя тоже постарался отдать должное трапезе, однако брошенное Лизой «хотите, я вас поцелую?» отчего-то звенело и звенело в ушах.
И, как говорится, «ничто не предвещало».
Студент Валериан шушукался с Верой. Мама с Варварой Аполлоновной, судя по выражениям лиц обсуждали если не саму свадьбу, то, по меньшей мере, помолвку; оставленный в покое папа, кажется, вздохнул свободнее, и нахваливал таланты нянюшки Марьи Фоминичны. В общем, всё шло хорошо, пока мамы не решили, что подобное уединение при всех всё-таки не есть совсем уж прилично.
— А ещё Валериан трудится у нас в вечерней школе, — гордо сообщила Варвара Аполлоновна.
— О! О! — тотчас подхватила мама. — Это, наверное, очень трудно, Валериан, душечка?
На «душечку» Лиза с Надей дружно закатили глаза, едва не прыснув.
— О, помилуйте, Анна Степановна! Вовсе нет. Совсем наоборот. Видели б вы, как тянется к знаниям и просвещению этот простой народ! И как тяжко видеть нелепые ограничения, наложенные власть имущими, что тщатся не допустить крестьянского сына за парту!..
— Помилуйте, Валериан, дорогой, — заметил папа, — к нам в полк последние годы приходило почти полностью грамотное пополнение. Не все, конечно, но неграмотен из десяти едва ли один.
— Ах, Алексей Евлампьевич, не знаю ничего насчёт вашего пополнения! Вот что сам перед глазами имею, о том и речь веду. Знаете, какой у нас в школе контингент? И дети, и взрослые! Мальчишки, девчонки, мужики, бабы, даже старики!.. Неграмотные, необразованные, забитые!.. Давят их, не дают подняться, развернуться, сплошные кривды вокруг да несправедливости!..
— Да что ж вы горячитесь, Валериан, — миролюбиво (под маминым пристальным взглядом) сказал Солонов-старший, — разве ж я вам в укор что-то говорю? Работать в народной школе — благородное и нелегкое дело. Низкий вам за него поклон — потому что мальчишки эти к нам в полк придут уже грамотными, а из грамотных солдаты куда лучше. А несправедливостей — их везде хватает.
— Нет, нет, господин Солонов, вы не понимаете! Не солдаты нужны России, а грамотные свободные граждане! Чтобы без нужды, без бедности, чтобы по справедливости всё было!.. — продолжал горячо спорить Валериан, и тут Феде стало откровенно скучно. Все эти разговоры были совершенно ни о чём. Что в Елисаветинске, что здесь — в его «возрасте» или классе, или отделении были и богатые, и бедные; причём отличники с двоечниками встречались и среди первых, и среди вторых. И потому Федору все эти разоговоры «о народном благе», что так любила вести старшая сестра Вера, успели надоесть хуже горькой редьки ещё до переезда в Гатчино.