Александровскiе кадеты
Шрифт:
Глава 8.5
— Семеновский полк, деточка, — с мерзкой усмешечкой в голосе сказал невидимый «товарищ Лев», — участвовал в подавлении народных восстаний девятьсот пятого года.
— В предотвращении погромов он участвовал, — ничуть не смутилась Вера. — В разгоне пьяных толп, разбивавших лавки на рынке, избивавших и убивавших всех, кто под руку подворачивался.
— Откуда такая уверенность, деточка?
— Вы же речь о Елисаветинском погроме ведете, дорогой товарищ Лев? Да? Или нет?
— Ну, да, и что?
— Ничего. Я там была. И всё видела своими глазами. Наша гимназия прямо у рыночной площади стояла, где всё и случилось. А от Семеновского полка квартировал у нас тогда полубатальон, все армейские части убыли в Маньчжурию. Вот этот полубатальон порядок и наводил, после того как в полицейский участок две бомбы бросили, почти тридцать городовых разом погибло…
— Вы что же это, деточка — жалеть слуг кровавого режима вздумали? — насмехался Лев.
— Тихо, Лев, тихо, — вступил тот, кого называли «Стариком». — Успокойся. Я, кстати, с товагищем Вегой совегшенно согласен. Надо налаживать связи с агмией, не исключая и гвагдии, а не гвать их всяческими подгывами, пгостите за тавтологию…
— Прошу внимания, — вдруг сказал кто-то новый и все разом стихли. — Прошу внимания, товарищи.
И все замолчали, даже «Старик» и Лев.
— Вы, товарищи, совершенно неправильно оцениваете ситуацию, — продолжал этот голос. — Царский режим сумел стабилизировать ситуацию после неудачных и разрозненных народных выступлений 1905 года, которые, как совершенно правильно заметила товарищ Вера, в южных губерниях зачастую выливались просто в еврейские погромы. Премьер Столыпин жесткими мерами подавил «беспорядки», как они это называют; и, надо признать, он действует решительно. Самое главное — земля переходит в руки тех, кто её обрабатывает. Вот вы, товарищ Лев — вы знаете, сколько десятин каждый год выкупается Крестьянским банком и перепродаётся им земледельцам — в ссудном порядке, а ссуды или беспроцентные, или процент символический?..
— Товагищ Бывалый совегшенно пгавильно подняв вопгос! Я, кстати, ещё ганьше в своей габоте «Газвитие…»
— Погодите, товарищ Старик, — бесцеремонно перебил его говоривший. — Ваши заслуги никем не оспариваются. Но речь сейчас о другом. Царское правительство действует очень энергично, пытается обмануть или подкупить верхушку слоя квалифицированных рабочих, «рабочую аристократию»; ударными темпами создаёт слой мелких собственников в деревне, хуторян-отрубников, кулаков-мироедов…
— Пгостите, но кулак-мигоед это несколько иное! — опять перебил Старик. — Это не пгосто мелкие хозяйчики, это сельские гостовщики, обирающие односельчан посгедством непомегных пгоцентов; поэтому ошибкой было бы думать…
— Думать вообще порой бывает ошибкой, — ядовито перебил тот, кого назвали «Бывалым». — Особенно слишком много. Ещё немного — и перед нами встанет угроза упустить столичный пролетариат. Необходимо усилить работу и среди квалифицированных рабочих, но главным образом — среди новичков, среди мелких ремесленников и их подручных, среди приказчиков, грузчиков, возчиков, плотников, каменщиков, подсобников, маляров, прочих, занятых в строительстве — они получают куда меньше индустриальных. Эсеры, кстати, этим заняты уже очень активно. И расшатывают ситуацию. Помните сентябрьский инцидент сразу после подрыва гвардейского эшелона? Чья это была работа? — Чернова[1] и Спиридоновой[2]. Они вывели людей. А вы? Почему вы бездействовали?
— Мы не бездействовали! — возмутился Лев. — Но это выступление было обречено на провал, мирные манифестации…
— Мирная манифестация была расстреляна царскими сатрапами, — непререкаемо сказал Бывалый. — Это надо было использовать. А так весь пар ушёл в свисток. Поэтому я хочу сказать, что расшатывание режима должно идти непрерывно, по всем направлениям, не исключая и акты возмездия по отношению к наиболее запятнавшими себя кровавыми преступлениями слугам царизма!..
— Но, позвольте, позвольте!.. — возмутился тут Старик, и они заспорили; в распрю включались новые и новые голоса, и Федор перестал слушать. Сидел ни жив, ни мёртв, чувствуя, что мир, его мир обрушился разом в пропасть и перестал существовать.
Вера связалась с нигилистами, смутьянами, мятежниками и бунтовщиками. С теми самыми, что устраивали забастовки в девятьсот пятом, когда из Маньчжурии возвращались наши войска. Может, и не с теми самыми, что взорвали семеновцев, но…
И что же теперь ему, кадету Федору Солонову, делать? «Всякий кадет есть будущий офицер, защитник Отечества и Престола; Государь, на Престоле восседающий, есть символ России» — и вот теперь на стенах домов появляется «долой самодержавие», да ещё и с ошибкой в последнем слоге.
Люди там, за стеной, стали говорить о несправедливостях, о бедности и угнетении; Феде было тяжело и неприятно это слушать. К тому же надо было думать, как отсюда выбираться — он и так просидел в шкапу куда дольше намеченного.
И вот, когда спорщики зашумели особенно громко, Федя тихонько выбрался из своего убежища, и несколько мгновений спустя уже сбегал вниз по чёрной лестинице. Дверь осталась незапертой, но тут уж он ничего не мог поделать.
Придётся бежать со всех ног — он, конечно, в официальном отпуску, но вернуться надо до вечерней поверки, иначе не миновать разбирательств.
Федя бежал, не чуя ног, не замечая мороза. Что теперь делать, что делать? Вера… сестра… кому сказать? И как сказать? Да и вообще, можно ли говорить? Что случится, если он расскажет, например, папе? Что папа сделает с Верой? Накажет? Отправит в монастырь, как героинь иных приключенческих романов?.. нет, нет, конечно же, папа этого не сделает. Но… но…
Он мчался по заснеженным улицам — во многих местах уже зажгли праздничную иллюминацию. Фланировали хорошо одетые пары, важные господа в высоких меховых шапках, офицеры в шинелях, дамы в шубках. Проехали сани, ещё одни — все к проспекту Павла Первого, к ресторациям. Весёлые, беззаботные… нет им дела, что на душе у кадета Солонова скребёт разом целый полк кошек. Вера спуталась с инсургентами!.. С этими, как их, социалистами?.. или нет? Нет, «социалисты» — это вроде как те, что устраивали взрывы с убийствами…
Быстрее, беги быстрее!
Федор миновал обелиск Коннетабля, ярко освещённый дворец. Конный патруль казаков неспешно проехал мимо, всадники прятали носы в надвинутых башлыках.
Остались позади вокзал и пути, скупо освещённая Корпусная — здесь пока ещё никаких фонариков не развесили — и вот они, ворота корпуса.
В карауле, однако, стояли разом и трое кадет старшей, первой роты, и двое дядек-фельдфебелей, все при оружии, в тулупах и валенках. Над трубой кордегардии поднимался дым, густо усеянный искрами — топили печь, не жалея дров.