Ангелофилия
Шрифт:
Ее муж, точно незнавший статистики, но знавший, что у него есть сын, который, является Ангелом. «Надо же аттавизм!» – удивлялся он.
Темной ночкой, когда сынишка спал, он аккуратно подрезал невидимые крылья, боясь, что те вырастут, и придется пилить не ножовкой, а бензопилой и это уж всяко достигнет его тонкого слуха, и секрет раскроется, а что станет дальше представлял с трудом.
Как могли, подпиливали, стригли, чтобы не отросли и не вылезли из-за плеч, потому что тогда он узнает, что не гадкий утенок, а, одетый в желтое, величиной с Тадж-Махал, настоящий Ангел. Чтобы не узнал, они убрали из квартиры
Жалели его, не ведая, что сынишка уже давно приспособился рассматривать себя в ровной глади материнских глаз, а когда ее небыло – в полных тополями и одуванчиками перламутровых окнах, сводя на нет все старания.
Отец, вроде как, заметил и озаботился тем, что после стольких лет замужества жена оказалась никем иным, как старой девой, дремлющей в полуденную жару на солнцепеке. Он уже хотел сказать ей о своем открытии и посмотреть на реакцию, но в этот вечер она испекла прекрасную «Пеперони» с мягчайшим тестом, белыми, не тронутыми червем, грибами, оливками, фаршированными креветками, помидорами, огурцами, и он ел все это под влиянием ее колдовства, а там и забылось.
А как забывался, ему становилось легко и хорошо оттого, что на носу лето и не надо кутаться и питаться калорийной пищей, чтобы греться. Прочь мясо и зашлакованность, подайте антиоксиданты ввиде зелени, арбузов, огурцов, помидоров, клубник и смородин. А Лену он знает уже более четырехсот лет, хотя и не признается, что он есть тот самый средневековый инквизитор, приговоривший ее к сожжению за колдовство, и догадывается, каким способом она избежала смерти на аутодафе – загипнотизировав толпу и обнажившись, выскользнула из пут и улетела.
Как побочное действие ее любовных чар он забывал о фигуре и без меры налегал на тесто, твердя: «Это плоть мойя-я-я». Почувствовав и испробовав колдовские чары, она бессильно опускала руки перед процессом деторождения, признавая, что такие вещи подчинены еще более высшей силе, обитающей в других слоях и измерениях. Она оказалась беспомощна над процессом выздоровления своего единственного отпрыска по имени Ангел.
К тому же во снах она превращалась в маленькую девочку, везде бегающую за ним, как за отцом, и просящую благословения. А на самом деле одновременно сладко спала в своей спальне на Горлеевской, и чаевничала на просторной кухне где-то в пригороде Лондона. По природе она была электроном как и сын. Поедая запасы инжирового варенья, и объясняя самой себе, что оно засахаренное, забродившее, и тем отговариваясь.
Спор с собой заканчивался тем, что она съедала все подчистую, приговаривая: «Ишь ты, забродило! Ага, забродило, а чему тут бродить, если ничего и не осталось. Посмотрите-ка на нее, еще дочка Карлсона называется. Секир башка, лорд Рочестер.» – обращалась она к мужу – поэту грядущего и лжевампиру настоящего, который в прямом, и переносном смысле пил свою кровь.
В полнолуние мучился бессонницей, в жару ждал дождя, в штиль ветра и прохлады, и в похмельных снах ему казалось, что сынишка заглядывает в самую темную кладовую его души, освещая ее всевидящем ангельским зрачком, похожим на комету Галлея. И второй глаз прищуривал, как бы спрашивая: «Папа, за что мне мать ведьма и отец балабол?»
И отчего дети бегут не туда, куда нужно взрослым? Бегут, не жалея себя, порой ныряют в кипящее озеро неизведанного; часто не за грош губятся,
Он ждал от отца признания, но отец молчал, говоря, что мы все заложники судьбы и, совсем банальное, что «от осинки». Сынишка разочарованно не соглашался, бубня под нос, что мы же люди, людове, людишки, а не деревья. Мы голодные человеки.
Его бойкие наскоки и вопросы с разбега, не помогали и отскакивали как от стенки. Отец же продолжал внушать, что все не так просто и прозрачно и есть еще бесцветный мир, который лишь изредка оседает на голых ветках изморозью и паутинками, зачем отцу не признавать, что он не настоящий сын, а всего лишь обклеен проявленной фотобумагой и напичкан, микропроцессорами и еще Бог знает чем.
К тому же он другой. И у него, не человеческое ДНК. Он, хоть и сильно похож на человека, все равно чистой воды Ангел, у которого на локтях и в ладонях, не говоря уже о пятках, спрятаны острые штыри, и горящие огнем шпоры, которые если уж пропорят так пропорят, до кишок.
И это никак не связано с тем, что мама, будучи на гастролях в Поднебесной, совершенно спокойно жонглировала золотыми самородками в придорожном цирке шапито, зная, что они не бутафорские, а тяжеленные золотые. Делала вид что легко, и не устраивала драку-собаку, подбрасывая их в толпу.
А уже после, воспользовавшись замешательством тайных воздыхателей, темной китайской ночкой подгуляла и скрыла от папы.
Скрыла, точно подогнав сроки и направление ветра, который должен дуть с севера и приносить послания от ее матери – великой аннигилированной мадам, не носящей нижнего белья не только в сауне, той самой ледяной Снежной королевы.
Заранее зная, что отец, как любой мужчина, будет прикидывать сроки их близости и рождения ребенка. И он сравнивал, а когда понял, что совпадает, радостно обнял , хотя ребенок ну совершенно не был на него похож.
Она знала, что это было божество. Боли не чувствовала, а наоборот, приятную оторопь во всех членах, почти также, как тогда в Поднебесной, когда после представления ее в попу ужалила волшебная пчела. Врезалась с лету. С тех самых пор она, когда ела что-то сладкое, то затем, закрывшись в туалете, приносила оттуда чистое золото. Но оно ее не интересовало.
Она молчала и разочарованно складывала его в сундук. А по приезду, независимо от погоды и настроения, отдавала папе, который не догадывался, что золотые самородки с загадочным клеймом и есть их мертворожденные дети. По началу они выглядели как живые и за время, равное числу пи в 36-й степени, превращались в слитки, и что она сама теперь – вечная спутница и единственная любовь «Золотого тельца», которого и повстречала на тех гастролях.