Анна Каренина. Черновые редакции и варианты

Толстой Лев Николаевич

— Что, не ждалъ? — сказалъ Степанъ Аркадьичъ съ комкомъ грязи на щек, половин носа и на глаз и брови, сіяя весельемъ и здоровьемъ и блестя глазками. — Пріхалъ тебя видть, разъ, — сказалъ онъ, обнимая и цлуя его, — на тяг постоять и лсъ въ Ергушов продать.

— И прекрасно! Какова весна? Пойдемъ въ домъ. Ты тетушку знаешь?

— Знаю, какъ же.

Элегантныя вещи — ремни, чемоданъ, мшокъ, ружье — были внесены въ комнату для прізжихъ; и вымытый, слегка спрыснутый духами, расчесанный, онъ сіяя вышелъ въ гостиную, побесдовалъ съ тетушкой и взялся за закуску. Несмотря на старанія тетушки и повара, обдъ былъ совсмъ не такой, какой привыкъ кушать Степанъ Аркадьичъ; вина никакого другаго не было, кром домашняго травнику и благо крымскаго, но онъ и травникъ нашелъ необыкновеннымъ и выпилъ 3 рюмки, и обдъ —

супъ съ клецками и курицу подъ соусомъ — нашелъ необыкновенными, и вино блое, онъ сказалъ, что, право, очень, очень недурно, и выпилъ цлую бутылку.

За обдомъ шелъ общій оживленный разговоръ. Левинъ замтилъ и то, что Степанъ Аркадьичъ какъ бы умышленно избгалъ разговора о Щербацкихъ, и то, какъ онъ умлъ быть простъ, добродушенъ и милъ, безъ всякаго старанія.

Чопорная старушка тетушка, сама того не замчая, была втянута въ пріятный для себя разговоръ о старыхъ родныхъ и знакомыхъ, и кто кому племянникъ, и жены родня, и какъ и кто на комъ женатъ.

— Ну, теперь не пора ли? — сказалъ онъ за кофеемъ.

И они пошли одваться на тягу.

Степанъ Аркадьичъ досталъ свои сапоги, и Кузьма, уже чуявшій большую наводку, не отходилъ отъ Степана Аркадьича и надвалъ ему и чулки и сапоги, что Степанъ Аркадьичъ охотно предоставлялъ ему длать.

— Ты прикажи, Костя, если прідетъ Рябининъ купецъ, я ему веллъ нынче пріхать, принять и подождать.

— А ты разв Рябинину продаешь?

— А что?

— Плутъ страшный, окончательный и положительный.

Степанъ Аркадьичъ засмялся.

— Да, онъ удивительно смшно говоритъ.

Старая сука, сетеръ Ласка, какъ съумашедшая, вилась около хозяина, когда оба охотника съ ружьями вышли на крыльцо.

— Я веллъ заложить, хотя недалеко, а то пшкомъ пройдемъ.

— Нтъ, лучше подемъ.

Степанъ Аркадьичъ обвернулъ себ сапоги тигровымъ пледомъ, и они похали.

— Ну, что, какъ ты поживаешь? началъ Степанъ Аркадьичъ, какъ бы сбираясь на большой и важный разговоръ. Но Левину не хотлось говорить теперь, до охоты. И онъ отвлекъ разговоръ, переведя его на Облонскаго.

— Меня спрашивать нечего. Твои дла какъ, т. е. сердечныя?

— О! mon cher! [875] — Глаза Степана Аркадьича засвтились, сжавшись. — Ты вдь не признаешь любви посл брака — это все дурно, по твоему. А я не признаю жизни безъ любви, но, mon cher, бываютъ тяжелыя минуты. Бываютъ женщины, которыя мучаютъ тебя. Да ты не повришь, я въ какомъ положеніи теперь...

И Степанъ Аркадьичъ, которому подъ вліяніемъ выпитаго вина хотлось поговорить о своей любви, разсказалъ Левину цлый романъ, въ которомъ онъ игралъ роль de l’amant de coeur [876] женщины, находящейся на содержаніи. Левинъ слушалъ, удивлялся и не зналъ, что говорить; но Степану Аркадьичу и не нужно было, чтобы онъ говорилъ, онъ только самъ хотлъ высказать свою исторію.

875

[мой милый!]

876

[друга сердца]

* № 41 (рук. № 31).

— Какова весна, Василій! А? — сказалъ онъ.

— Что говорить, Божья благодать, — отвчалъ Василій. — Богъ даетъ, и людямъ стараться надо. Я, Константинъ Дмитричъ, кажется, какъ отцу родному стараюсь. Я и самъ не люблю дурно сдлать и другимъ не велю. Я хозяевами доволенъ. Одно — рабочіе обижаются. Работа пошла тяжеле и дни большіе, а харчи все зимніе. Я говорю — власть хозяина. Нанялся — продался.

Недовольство рабочихъ на харчи была старая, уже давно знакомая тема для Левина. Было время, когда онъ заводилъ особенную кухню, самъ ходилъ въ нее, пробовалъ ду, давалъ по фунту мяса, молоко и завелъ скатерти и требовалъ чистоту, и тогда почти вс рабочіе разбжались, а жалобамъ на кухарку, на прикащика не было конца. Потомъ Левинъ [877] разсердился, поручилъ все прикащику. Онъ сталъ давать имъ сала въ щи, какъ онъ выражался, когда есть кинуть сальца, когда нтъ — молочка

снятого, и вс совершенно были довольны. Теперь же послднее время Левинъ завелъ артель и выдавалъ харчи по условію.

877

Зачеркнуто: завелъ артель. Это держалось одно время, но потомъ явились новые рабочіе, и артель распалась. Тогда, ужъ года 3 тому назадъ, Левинъ завелъ условія, въ которыхъ ясно было обозначено, какіе харчи.

<И теперь было такъ.>

— Вдь харчи по условію, — отвчаетъ онъ.

— Извстно, по условію, кондрактъ, да голодно, Константинъ Дмитричъ.

Левинъ ничего не отвтилъ.

* № 42 (рук. № 27).

Левинъ видлъ, что Степанъ Аркадьичъ принадлежитъ къ этому весьма распространенному типу горожанъ вообще и въ особенности Петербургскихъ, которые, побывавъ въ три года раза два въ деревн и поговоривъ раза два съ купцомъ, прикащикомъ и мужикомъ, запомнятъ два-три слова деревенскихъ и кстати и полагаютъ, что имъ весь деревенскій бытъ ясенъ и что ихъ уже никто не обманетъ, и, благодаря этой увренности, продолжаютъ служить пищей для весьма распространеннаго еще типа купцовъ въ род Рябинина, которые не торгуютъ, а только выжидаютъ дураковъ господъ и ловятъ ихъ. А такъ [какъ] дураки въ сословіи Облонскаго не переводятся, то класъ все больше и больше распространяется и богатетъ.

— Вдь это не обидной лсъ, — сказалъ Степанъ Аркадьичъ, желая этимъ словомъ «обидной» совсмъ убдить Левина въ несправедливости его сомнній, — а дровяной больше. И станетъ не больше 30 саженъ на десятину, а онъ мн далъ по 200 рублей.

Левинъ улыбнулся.

— Вдь я не стану тебя учить, какъ заключенье или что ты тамъ такое пишешь въ своемъ присутствіи, а если мн нужно, то спрошу у тебя, а ты такъ увренъ, что ты понимаешь всю эту грамоту о лс. Она трудная. Счелъ ли ты деревья?

— Ахъ, вотъ еще вздоръ, — даже съ нкоторой раздражительностью сказалъ Облонский.

— Ну, а я 20 разъ въ лто проду черезъ вашъ лсъ, и осенью съ гончими бываю, и знаю, и свой лсъ считалъ. И ни одинъ купецъ не купитъ не считая, если ему не отдаютъ даромъ, какъ ты. Твой лсъ стоитъ 500 рублей за десятину чистыми деньгами, а онъ теб далъ 200 въ разсрочку. Значитъ, ты ему подарилъ тысячъ 30.

— Ну, купи ты! Вотъ вы всегда такъ.

— Я не торгую лсами. Ну, да вотъ и онъ, — сказалъ Левинъ, увидавъ стоявшую подл дома телжку съ прикащикомъ купца, державшимъ лошадь.

И лошадь, и телжка, и въ особенности красное, полнокровное лицо прикащика сіяли поучительнымъ самодовольствомъ и говорили всмъ: «Вотъ какъ длаютъ, вотъ какъ нынче длаютъ. Посмотрите, все у насъ просто и прочно и прилично».

Въ передней еще ихъ встртилъ длиннополый купецъ, сіявшій улыбкой и, очевидно, въ жизни своей никогда ни въ чмъ не ошибавшійся. Какъ ни безобразно было его [878] сюртукъ съ пуговицами ниже задницы, его сапоги въ калошахъ, его [879] жилетъ съ мдными пуговицами, цпочка, его лицо хищное, сухое, ястребиное въ соединеніи съ подлой улыбкой, какъ ни безобразенъ былъ его [880] безсмысленный говоръ, пересыпанный словами: положительно, окончательно и т. п., и его движенія, все это было такъ твердо, ршено, so settled, [881] что нельзя было, долго поговоривъ съ нимъ, не пожелать быть похожимъ на него.

878

Зачеркнуто: одяніе

879

Зач.: рубаха

880

Зач.: языкъ

881

[основательно,]