Анна Каренина. Черновые редакции и варианты
Шрифт:
* № 62 (рук. № 37).
— Но ее, бдняжку, мн ужасно и ужасно жалко. Теперь я все понимаю.
— Ну, Дарья Александровна, вы меня извините, — сказалъ онъ вставая. — Но я васъ поздравляю, что вамъ жалко вашу сестру. Это все очень мило, но до меня это совершенно не касается. Прощайте, Дарья Александровна, до свиданья.
— Нтъ, постойте, — сказала она, схвативъ его костлявой рукой за рукавъ, — постойте, садитесь. Это васъ касается и очень.
— Какъ это можетъ?
— А такъ, что она васъ любитъ, — вдругъ, какъ выстрлила, сказала Дарья Александровна, — да, любитъ. Вы понимаете, что это значитъ, когда я это говорю про лучшаго своего друга — сестру, которую я люблю больше всего посл своихъ дтей.
* № 63 (рук. № 37).
—
— Ничего не могу понять, кром своего чувства.
980
[ее смешное положение]
* № 64 (рук. № 37).
<Дти были милы, онъ не спорилъ, но онъ не совсмъ одобрялъ теперь пріемы съ ними Дарьи Александровны.
— Зачмъ вы говорите съ ними по французски? — сказалъ онъ ей посл того, какъ она спросила у двочки, гд они были, и заставила двочку, поправивъ ее, съ трудомъ выговорить по французски. — Это ненатурально, и они чувствуютъ это.
— Да, но погодите. Когда у васъ будутъ свои дти и не будетъ средствъ взять Француженку въ домъ. А это все я знаю.
«Нтъ, — думалъ Левинъ, — ея дти милы, но когда у меня будутъ дти, будетъ совсмъ не то». Его будущіе дти представлялись ему всегда идеально прекрасными, и чтобы сдлать ихъ такими, не нужно было никакого труда, не нужно было только длать тхъ ошибокъ, которые длали другіе.>
* № 65 (рук. № 50).
Огромный лугъ былъ полонъ народа, гребущихъ вереницей пестрыхъ бабъ, гремящихъ, подъзжающихъ къ копнамъ, телгъ и копенъ, огромными навилинами переходящихъ съ земли на телжные ящики.
Левинъ, окончивъ дло, прислъ на копн съ тычинкой ракитника на макушк, отмченной мужиками на ихъ долю, старикъ прислъ подл него. <Парменычъ былъ одинъ изъ тхъ старинныхъ мужиковъ, которыхъ ужъ мало остается, которые гордятся своимъ мужичествомъ и не видятъ ничего дальше мужика. У него остался живой одинъ сынъ изъ 8 дтей.>
Пустая телга на сытой подласой лошадк съ красивой бабой въ ящик и съ молодымъ веселымъ мужикомъ, стоя размахивающимъ концомъ веревочной возжи, простучала мимо по чуть накатанному лугу. Старикъ всталъ и поманилъ мужика. Это былъ его сынъ.
— Послднюю, батюшка, — прокричалъ онъ, остановивъ лошадь и улыбаясь, оглянулся на веселую, неподвижно сидящую бабу, погналъ дальше.
— Это твой сынъ? — сказалъ Левинъ вернувшемуся старику.
— Ванька мой, — съ гордой улыбкой сказалъ старикъ.
— Ничего малый! Давно женатъ?
— Да 3-й годъ въ Филиповки.
— A дти есть?
— Н, — улыбаясь беззубымъ ртомъ отвчалъ старикъ. — Младенецъ былъ. [981]
— А что?
— Да такой онъ у меня стыдливый, два года, почитай, какъ братъ съ сестрой, съ женой жилъ.
981
Зачеркнуто: Вишь, нынче только началъ съ женой
— Отчего?
Да, говорятъ, испортили.
— Какой вздоръ!
— Я тоже думаю. Такъ, отъ стыда. Ахъ, хорошо сно — чай настоящій, — сказалъ старикъ, желая перемнить разговоръ и вмст съ тмъ тяготясь бездйствіемъ.
Левинъ внимательно присмотрлся къ Ваньк Парменову и его жен.
Ванька ловко стоялъ на возу, принимая и отаптывая навилины сна, которое сначала охабками, потомъ вилами ловко подавала ему его молодая красавица-хозяйка. Съ вилами она налегала упругимъ и быстрымъ движеніемъ на копну, стараясь захватить больше, выпрямлялась, перегибая спину, перетянутую краснымъ кушакомъ, и, выставляя полные груди изъ-подъ блой занавски и съ ловкой ухваткой перехватывая вилами, вскидывала ихъ высоко на возъ и отряхивала засыпавшуюся ей за потную загорлую шею труху, оправляла платокъ и опять набирала на вилы сно. Чему то она смялась, особенно какъ онъ увязывалъ возъ позади [?] подъ колесами. Левинъ смотрлъ, любовался и не могъ оторваться. Онъ не только любовался, но что то для него, для его жизни важное, казалось ему, происходило передъ его глазами. Возъ былъ увязанъ. Съ скрипомъ тронулась телга. Мужъ съ женой шли сзади, разговаривая и вытягиваясь въ обозъ съ другими возами.
Возы вытянулись, и бабы запли своими мощными голосами, подвигая[сь] къ [нему], какъ будто туча съ громомъ веселья надвигалась на него. Он прошли и скрылись. Солнце сло, взошелъ мсяцъ. Онъ все лежалъ на копн. У рки стояли станомъ мужики дальней [деревни]. Они поужинали, и у нихъ шла игра, псни, крики, и шутки. Всю ночь проиграли мужики и бабы, и всю ночь пролежалъ Левинъ на копн. Онъ не думалъ ни о чемъ, онъ слушалъ звуки и чувствовалъ новое, сильное чувство. Онъ отрекался отъ всей своей жизни, которая ему вся казалась уродлива, и новая жизнь открывалась ему. Не барышня съ музыкой, съ муфточкой и блыми пальчиками, не трюфели, устрицы, не фраки и кресла качающіяся, не исканія новыхъ планетъ и путей кометъ и ршенія шахматныхъ задачъ, не развратъ съ сотнями женщинъ и не барышни, захватанныя на балахъ и визитахъ [?], а Ванька, отъ стыда не спящій съ женой и просыпающійся къ чувству плоти, какъ къ воздуху, въ закон и покорности, и трудъ, трудъ счастливый, плодотворный, съ природой, въ артели. Вотъ жизнь, и я могу, и я люблю ее. <И кончено. Мало ли ихъ, этихъ женщинъ.> Уйду туда, уйду отъ всхъ. Буду жить, какъ веллъ Богъ, съ женщиной въ закон, въ труд.
Все затихло передъ зарей. Только два бабьихъ голоса смющіеся слышны были. Куликъ засвисталъ, утки перелетли. «Кончено. Теперь я усталъ, не спалъ, но эта ночь ршила мою судьбу. Отдлюсь отъ брата. Возьму и Парменыча дочь. Или нтъ, я не имю права. Я старъ. Возьму бабу, какъ вдовцы. Заведу хуторъ и буду...»
Онъ вышелъ изъ луга и шелъ по большой дорог, подходя къ деревн. Онъ такъ былъ занятъ своими мыслями, что и не замтилъ или не далъ себ отчета о томъ, что онъ видитъ впереди себя. Впереди его, ему навстрчу, побрякивая бубенцами, въ сторон-муравк, по которой онъ шелъ, хала, оставляя колеи между колесъ, четверней карета съ важами и сзади телга парой. Когда она поравнялась съ нимъ, онъ разсянно взглянулъ въ карету. Что то блое, срое лежало въ одномъ углу съ его стороны: подавшись впередъ на сидньи, видимо только что проснувшись, въ бломъ чепчик, держась руками за об ленточки и глядя веселыми и нжными глазами на него, но не узнавая его, сидла Кити. Мгновенно онъ узналъ эти правдивые глаза, эти плечи, этотъ благородный постановъ головы, это изящество всего, что была она и около нея, и весь міръ, весь интересъ жизни ухали туда, прочь отъ него, въ этой карет на бойко бгущей четверк. Остались вокругъ него мертвыя, пустыя поля, деревья и онъ самъ, одинокій и чужой всему, что было вокругъ него. Онъ не могъ сомнваться, что это была она. Онъ узналъ и ихъ лакея сзади важъ, долго оглядывавшагося на него, и понялъ, что она хала къ Долли съ желзной дороги.
«Нтъ, нтъ, — сказалъ онъ себ, — нельзя обмануть себя, нельзя починить разбитое сердце. Я бы обманулъ себя. Я могъ быть счастливъ только съ ней, только, только съ ней, а ея нтъ для меня».
Онъ сталъ вспоминать свой разговоръ съ Долли. «Все это вздоръ, и я сказалъ, что не пріду и не могу пріхать, и потомъ она скажетъ ей все. И что же, я какъ будто простилъ ее. Нтъ, кончено. Надо жить, какъ прежде, той ни то ни сё жизнью, которой я жилъ и живу. Всегда во всемъ видть, какъ можно разумно жить, и жить глупо. Это было бы ужасно, если бы не вс такъ жили».