Астра
Шрифт:
Вернулись в комнату. Выпили еще по рюмке.
– А была ли в России философия? – вслух задумался призывно Вася.
– Вы где учились? – озаботился Подволин.
– Я-то. Нигде.
– Вообще?
– Да, практически.
– Тогда ваш вопрос неудивителен.
– У кого из наших мыслителей есть полноценная философия? – не унимался мальчик. – Философия свободы Бердяева? Я вас умоляю. Франк? Помилуйте, слишком благонадежен, серый экзаменационный фон. Шестов? Но полагался на случай – дионисийский грешок. Трубецкой, Булгаков, всё тот же свинцовый взгляд, казнить нельзя помиловать, толкование «Записок охотника». Тогда, может быть, Чаадаев? Но не соблаговолил. Брезгливость способна доставить в желтый дом, мне ли не знать. – Камедьев сладко вздохнул. – Остается Соловьев.
– Вы так ребячливо экзаменуетесь передо мной. Вам бы учебник логики покрутить в руках, – злобился лучисто Подволин. – Но, чтобы не заскучала дама, наскоро замечу вам, что вы позабыли еще об одном нашем философе.
– О каком же?
Подволин торжественно замер перед ответом, как перед прыжком.
– О Ленине! – напомнил он.
– О Ленине? А что Ленин? Не пойму, – приуныл Камедьев.
– Почему Ленин? – тоже расстроилась Марина.
Подволин выдержал опять паузу, сверкнул металлически зрачком и сказал:
– Ленин – это Ленин!
– Что это значит? – недоуменно поинтересовалась Марина.
– Ленин – это Ленин! – повторил Подволин.
Он сделался так неподвижен, что вдруг стал заметен трепет бликов в бокалах и рюмках на столе. Этот трепет мягко отразился в темных глазах Камедьева.
– Метро располагает к торжеству, – заметил он.
– Вы все-таки собираетесь наконец к метро? – спросил с симпатией Подволин.
– Расхожа формула, – продолжал Вася, – что, дескать, культура загнана в подполье. Но хочется воскликнуть: что подполье? Если уж на то пошло, то не в подполье, а бери глубже, в самые недра земли. Наше метро, по международному признанию, уникально. Оно – как череда подземных храмов. В храм Божий желательно ходить каждое воскресенье. Храмы нашей подземной культуры мы посещаем два раза на дню. Пожалуй, стоит задуматься: что это за культ? Центр и источник подземной храмовой системы с надземными, но тоже потусторонними вестибюлями – это Мавзолей на Красной площади. Он первая и главная станция метро, этот перебивающий легкое кремлевское дыхание скарабей. В нем не Спящая Царевна, а сам Королевич Елисей. А правильнее, сам Иван-Царевич, вылезший из недр минералогическими сталагнатами по площадям всей нашей родины. Думали некогда наивные нечаевцы, что Иван-Царевич непременно должен явиться красавчиком! Так нет же, не того по неопытности взыскивали. Наш дивный Иван-Царевич не кто иной, как Акакий Акакиевич Башмачкин, собственно и лежащий во всем своем потустороннем величии в вестибюле Мавзолея. Почетный караул его зорко охраняет, чтобы какая-нибудь ветреная паскуда не поцеловала его и не обратила в прежнего тихоню титулярного советника. Но спрашивается – чего бояться? Спящую Царевну много охотников поцеловать, а тут кому нужен оживший печальник о своей шинели? Чтобы он вместо блаженных сладостных слов «Как же долго я спала.» грустно произнес: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?»
– Ну ты, Васька, даешь! – воскликнула Марина пораженно.
Не то Подволин. Он, конечно, понял вдруг, какой грозный противник сидит перед ним. Но сдаваться не собирался.
– Ленин – это второе пришествие Сократа, – произнес он. – Платон мечтал о власти для Сократа. Но первого Сократа отравили.
– Второго тоже, – вставил Вася.
– Сейчас не об этом!
– А о чем?
– О том, что лысина первого Сократа была благодушна, а лысина второго Сократа, по словам не Платона, а Андрея Платонова, была выставлена как смертоносное ядро для мировой буржуазии. – Лысый Подволин говорил и попалял взглядом синеватые кудри Василия. – Ленин получил власть и распорядился ею по-философски.
– Разве?
– Он пил морковный чай.
– Сказки.
– Да, не с Башмачкиным, но с Иваном-Царевичем вы правы. Тут вы умничка. И прекрасная фурия революции Инесса Арманд, – Подволин зацепил взглядом Марину, – поняла его сказочное очарование и влюбилась в него как в философа. Это потом уже философию его увенчали золотые гербовые колосья и рубиновые пятиконечники.
– Общество чистых тарелок, – восторженно подтвердил Вася.
– Ленин – это Ленин! – опять знойно произнес Подволин. – Он второй Сократ.
– А вы третий, – сговорчиво и лицемерно улыбнулась Марина.
– Что третий!? – ужаснулся Подволин.
– Сократ, – обозначил Вася. – Сократ Третий.
Подволин размеренно встал и направился к выходу.
Он был в чистейшем беспримесном отчаянии. Но одновременно переживал полный триумф. Этот мальчишка помешал сойти с мраморного пьедестала и рухнуть перед Мариной в пыль. Утверждение о Ленине было последней отчаянной попыткой сойти для нее с пьедестала. Но даже оно, чувствовал Подволин с жутью, не помогло. Командор ни с чем вернулся на пьедестал, потому что ему никто не протянул руки. Жуть лелеяла душу и разум. Вместо Марины Подволин получил жуть, о которой мечтал, преподавая философию, но не причащаясь ей. Теперь жутью он причастился наконец философии.
Подволин ушел, Камедьев остался. Однако мужем Марины он все же не стал. Марина быстро почувствовала, как же Вася ее обделил. Подволин приготовил ее, она уже стала Мариной-Кьеркегор. Но в пыль перед ней не рухнул, не развенчался. Когда Лена-Кант и Света-Шопенгауэр оставляли Подволина в пыли, переступали от него порог, кантианство и иррациональный пессимизм спадали с них, как обноски, и пополняли захламленные антресоли и шкафы метафизического барахольщика Подволина. Женщины шли навстречу счастью, ветру и вспоминали свое философское призвание с умилением, как страшный сон. А Марина нет. Марине суждено было теперь таскать на себе пальто Кьеркье-гора со страхом в одном кармане и трепетом – в другом. Поэтому Вася стал Марину раздражать. Сила Подволина была велика. Пусть он ушел, но он убедил Марину в том, что Ленин – это Ленин, в том смысле, что он единственный настоящий русский философ. Марина испугалась дотоле возлюбленной философии.
– Ага, – ворчала она, – попала бы власть ко всем этим кротким и обаятельным мыслителям, они бы дали жару похлеще Ленина. Ленин, пока не получил власть, тоже был обаятельным чертовски.
– Но как же Марк Аврелий? Он-то как? – спрашивал с ускользающей надеждой Вася.
– Марка Аврелия сынок его порешил из-за омерзения перед философией. Вернее, от оскорбления философией. Тоже, знаешь ли.
– Неужто философия оскорбительна? – недоумевал Вася.
– А ты не знал? Наивный юнец! В Спинозу ножом на улице ткнули неспроста. Казалось бы, сама кротость, линзы шлифовал, никого не трогал. Ан нет, шалишь.
– А как же я? – робея, спрашивал Вася.
– А ты стерегись и дальше. Ты не такой уж простак. Думаешь, я не догадалась, почему ты школу не закончил? Смекнул, что тебя поджидает, если придурком не прикинешься. Но и это, милый мой, особо не помогает.
– Но как же Кант?
– Ну что тебе Кант? Он обнаружил, что состарился, только когда свою первую «Критику» закончил. Представь, как же он хорошо в своей «Критике» спрятался на пятнадцать лет даже от своего отражения в зеркале. А как выследить человека, если он сам себя не замечает?
Со скуки и досады Марина стала играть с Васей в подволинскую игру: сегодня Вася был Юмом, завтра Фейербахом, послезавтра Сартром с расходящимся косоглазием, благо у Васи от первой же рюмки расходились глаза. Но и это не слишком развлекало. С зевотой Марина падала в пыль и сразу в ней засыпала.
В мужья Вася Марине не задался, но сошел как воспитатель Луки. Тетя Марина то и дело забирала племянника, когда Астра пропадала ради очередной своей одержимости. Бабушка Мирра все-таки посвящена была мужу, к тому же работала на радио, где писала сценарии для детской передачи… Вот там Мирра блистала. И если она вдруг приходила в разных ботинках, это расценивалось как вдохновенная игра великой сказочницы. Бабушка Валя так берегла Лучика от Бабы-яги, что брала его от греха всё реже. Оставленного бабками и матерью, выхватывала Лучика веселая тетка. Так Лучик трех лет от роду познакомился с дядей Васей.