Астра

Марков Емельян

– Какая есть.

– Вот такая и есть: дура! Дал тебе, остолоп, на откуп свою жизнь. Теперь сам хожу в дураках.

– Но ты же мне всего не рассказываешь, – вздохнула Мирра.

Чашников сделал непроницаемое лицо и гордо заперся в кабинете.

Минут через пять Мирра скреблась к нему, чтобы утешить, отвлечь, размять ему ступни – после полета в космос у Чашникова болели ноги.

V

В армию Рома пошел по общему призыву, следуя дворовым идеалам равенства. Отец думал его устроить в элитные части. Но Рома сказал, что будет «страдать вместе со своим

народом». Вернулся он словно бы угорелый. Потемневший, но одновременно с напряженными ноздрями, охотливый до жизни, словно эту жизнь хочет он ноздрями пить. Родители при нем почувствовали неловкость, словно вину. Отец, не отличавшийся щедростью, стал давать ему значительные суммы. Мать таращилась на него несоображающим взглядом, как вдруг распелёнатый ребенок, и лепетала прежние ласковые слова, вызывающие у Ромы презрение на грани с отчаянием. Своими раздутыми ноздрями он сразу учуял отступничество матери, ее яркую страсть к чужому Луке. Прозвучал ставший потом риторическим вопрос. Только Мирра заикалась о Лучике, Роман спрашивал сосредоточенно: «Лучик… А кто это?» А мать упорно смотрела в одну точку, продолжая помышлять о Лучике.

Вскоре после демобилизации Рома решительно объявил родителям:

– В детстве я мечтал о космосе. Но что космос? Что космос? Летали американцы на Луну… Но величие Штатам прибавили именно постановочное кадры этого полета. Ты великий космонавт, папа, великий. Ты установил непревзойденный рекорд по времени выхода в открытый космос. Я не достигну твоего величия, тем более не превзойду его. Но я сыграю тебя в кино, я стану актером. И ты уже в моем исполнении слетаешь на Марс, на Сатурн, на Кассиопею.

– Заманчиво, сынок, очень заманчиво. Но мой продолжительный выход в космос был нарушением, за которое меня, собственно, и не пустили больше в космос, – ответил вкрадчиво Чашников. – Я стал монгольским космонавтом.

– Почему монгольским? – щурился пристально Роман.

– Потому что меня пускают теперь только в Монголию. Собираются отправить в Париж, в Лондон, но в последний день решают все-таки в пользу Монголии. Но я нарушил. А актер ведь не может отойти от роли.

– Но импровизация? Импровизацию ты не учитываешь, пап.

– Всё зависит от рамок импровизации, от рамок, – разъяснял Чашников. – Одно дело – импровизация в рамках роли, другое – в рамках космоса, у которого, к слову сказать, нет рамок.

– Ты же сам говорил, что космос он везде. Значит, и в театре. А у кино тоже ведь рамок почти нет ни во времени, ни в пространстве.

– Так-то оно так, сынок. Но и небо может показаться с овчинку. Ты для чего хочешь идти в актеры? Для славы?

– А ты для чего полетел в космос?

– От отчаяния.

– А я, может быть, тоже. хочу пойти в актеры от отчаяния. От отчаянного желания – быть. Быть всеми. И Юлием Цезарем, и д’Артаньяном, и Ричардом Третьим.

– Тогда иди, – благосклонно разрешил Чашников.

– Ну что вы выкобениваетесь? – высказалась Мирра.

– Мы-то?.. – переспросил рассеянно Чашников. – Конечно. Рылом не вышли. Ты другое дело. Халат уже просидела на кухне – и радехонька! А все равно и великая ты актриса, и первый космонавт.

– Я актриса? Как тебе не стыдно. Я не актриса. А космонавт – да, вполне! Что космос? С тобой, Ваня, каждый день, как в космосе. А о театральной сцене я никогда не мечтала, не смела мечтать. Если же мой сыночек удостоится сцены, я буду счастлива.

– Опять о счастье затеяла. Вон у тебя таракан в тарелке, а ты о счастье рассуждаешь. А впору поговорить как раз об отчаянии.

– Я никогда не отчаиваюсь.

– Героиня!

– Да! В космос что? В космос, по чести говоря, всякий может отправиться. А на сцену только герои выходят и героини.

– Ума палата. А посуду вот не моешь.

– Мою.

– Не моешь. Грязная вечно посуда.

– Да как не мою, вон все руки кипятком обожгла.

– А ты, Маринушка, что думаешь о решении брата? – спросил Чашников у вошедшей на кухню дочери.

– Думаю, что после театра военных действий театр ему уже не поможет от отчаяния.

– Но он не участвовал в военных действиях. А ты полагаешь, доченька, что война обеспечивает человеку отчаяние?

– Конечно. Откуда же тогда радость победы? Настоящий праздник всегда обеспечен отчаянием. Только вот праздник проходит, а отчаяние остается.

– Откуда же ты знаешь, доченька? Разве ты уже пережила свой праздник? Как же так случилось? Ты ведь сама и есть праздник.

– А я уже знаю, что после меня остается.

– Что?

– Как что? Отчаяние. – Марина шаловливо и одиноко опустила глаза.

– Как после войны? – усмехнулся в костяшку указательного пальца Рома.

– Как после победы, – смиренно и чуть снисходительно объяснила брату Марина.

Глава третья

I

Степан в подражание отцу слетал в космос.

И мало ему не показалось. Рома рассчитывал сыграть космонавта, надеясь, что в отечественном кинематографе случится эпопея, подобная американским «Звездным войнам». Тогда на судорожные полеты отца и старшего брата он ответит межгалактическими романами с чарующими синекожими инопланетянками и виртуозными поединками с кошмарными космическими чудовищами в окоеме киноэкрана.

Роман жадно пил широкими красивыми ноздрями предветрие перемен. Он жадно и рьяно подражал. Подражал Никите Михалкову, Михаилу Козакову, Евгению Киндинову, больше всего – Владимиру Высоцкому. В Челноках его и прозвали местные приятели – Высоцкий. Но отличала его от кумиров мечта о космосе. Он говорил вкрадчиво и гнетуще, как Михалков, напускал томного апломба, как Козаков и Киндинов, жилы у него на шее набухали, как у Высоцкого. Но втайне он всегда играл космонавта. Выходил на сцену, как в открытый космос, с детским восторгом и животным ужасом.

Режиссер Андрей Гоцун его за то ценил. Вот только режиссеру захотелось выходить в открытый космос вместе с Романом. Гоцуну возмечталось властно, чтобы Роман взял его в открытый космос с собой. Ему захотелось быть вместе с Романом в космосе, как созвездие Близнецов, как звездные братья Поллукс и Кастор, один бессмертный, другой смертный, а кто который – пусть решит жребий.

На гастролях в Ленинграде ночью в гостинице Гоцун пришел в номер к Роме. Сел молча в лунном свете у окна и попросил страстно: