Барчестерские башни
Шрифт:
— Если вы что-то хотели сказать мне, мистер Слоуп, то почему вы не сказали этого, когда мы сидели рядом за столом? — спросила она, поджимая губы и глядя на него неподвижным взором, который должен был бы заморозить его.
Но джентльмена, упившегося шампанским, заморозить не так-то просто, а мистера Слоупа и подавно.
— Есть вещи, миссис Болд, которые человек не может сказать в присутствии толпы, и не только тогда! Которые он, возможно, жаждет сказать — и не может, не может произнести. Вот такие-то вещи я и хочу сказать вам теперь.— Эти заверения сопровождались новым нежно-благочестивым взглядом еще большей силы.
Выслушивать предложение мистера
— Благодарю вас, мистер Слоуп, это излишне — я ведь пробуду в вашем обществе весьма недолгое время.
— Но должно ли оно быть недолгим? Должно ли оно...
— Да! — перебила его Элинор.— Очень недолгим, сэр, с вашего разрешения.
— Я надеялся, миссис Болд... Я надеялся...
— Прошу вас, мистер Слоуп, если это имеет отношение ко мне, то не надейтесь. Прошу вас! Я не знаю, и мне незачем знать, о какой надежде вы говорите. Мы мало знакомы, и наше знакомство таким и останется. Прошу вас ограничиться этим. Нам, во всяком случае, не для чего ссориться.
Миссис Болд, бесспорно, держалась с мистером Слоупом весьма презрительно, и он это почувствовал. Она отвергла его прежде, чем он себя предложил, и одновременно дала ему понять, что его фамильярность дерзка. Она даже не постаралась “из жалящего, злого слова “нет” исторгнуть жало”.
Он все еще упорствовал и оставался очень нежным и очень благочестивым, ибо, несмотря на все сказанное, не отказался от надежды; однако он начинал сердиться. Вдова, по его мнению, держалась чересчур надменно и говорила с ним слишком высокомерно. Она явно не понимала, что ей оказывается честь. Мистер Слоуп намеревался быть нежным, пока возможно, но уже прикидывал, не ответить ли на высокомерие высокомерием. Мистер Слоуп, бесспорно, умел быть очень нежным — но и свирепым тоже, и он знал свои способности.
— Это жестоко,— сказал он.— И не по-христиански. Даже худшим из нас поведено надеяться. За что вы выносите мне столь неумолимый приговор? — Тут он сделал паузу, но вдова продолжала идти вперед размеренным шагом и молчала.
— Прекраснейшая из женщин, — разразился он вновь.— Прекраснейшая из женщин, вы не можете не знать, что я вас обожаю. Да, Элинор, да! Я люблю вас. Я люблю вас искреннейшей любовью, какой только можно любить женщину. Жажда назвать вас своей уступает в моей душе только надежде на вечное спасение. (Тут память изменила мистеру Слоупу, не то он упомянул бы и о своей надежде стать настоятелем.) Как сладостно идти к вечному спасению рука об руку с вами, ведомым вами, взаимно ведя друг друга! Элинор, возлюбленная Элинор, ответь: пойдем ли мы этой сладостной тропой вместе?
Элинор не собиралась ходить с мистером Слоупом ни по каким тропам, кроме той тропы в саду мисс Торн, по которой они шли сейчас. Но раз уж она не смогла помешать мистеру Слоупу излить его чаяния и надежды, то решила молча выслушать его до конца.
— Ах, Элинор! — продолжал он так, словно, раз решившись произнести ее имя, не мог уже остановиться.— Ах, Элинор! Как сладостно будет с соизволения господа шествовать рука об руку по юдоли этого мира, которую его милосердие украсит для нас, а потом вечно пребывать вместе у подножия его престола! — Взгляд влюбленного стал совсем уж неизреченно нежным и благочестивым.— Ах, Элинор...
— Мистер Слоуп, меня зовут миссис Болд,— прервала его Элинор; эти кощунства были ей так неприятны, что она
— Сладчайший ангел, не будь же столь холодна,— сказал он, но тут шампанское взыграло в его крови, и он попробовал обнять ее за талию. Это потребовало немалой ловкости, так как до сих пор Элинор удавалось держаться от него на расстоянии. Теперь они находились в аллее, скрытой высокими кустами, и мистер Слоуп счел, что в этом уединении пора доказать делом ту любовь, которую до сих пор он выражал лишь словами. Отсюда, пожалуй, можно сделать вывод, что подобный маневр в свое время не вызвал неудовольствия Оливии Прауди. Чего нельзя сказать об Элинор Болд.
Она отпрыгнула от него, точно от гадюки — но недалеко, меньше, чем на длину руки,— и с быстротой молнии запечатлела на его щеке такую полновесную пощечину, что ее звук разнесся среди деревьев, как миниатюрный удар грома.
Боюсь, благовоспитанные читатели этих страниц отложат теперь книгу с отвращением, чувствуя, что ее героиня недостойна симпатии. У нее отвратительные манеры, скажет один. Во всяком случае, она не леди, воскликнет другой. Она с самого начала не внушала мне доверия, объявит третий; она не умеет держаться с достоинством, подобающим матроне, не понимает, что женщина в ее положении должна вести себя особенно строго. А она то кокетничает с молодым Стэнхоупом, то строит глазки мистеру Эйрбину, то, наконец, доходит до потасовки с третьим своим поклонником,— и это вдовея всего второй год!
Элинор нельзя полностью оправдать, и все же она — леди, избегает кокетства и вовсе не склонна к рукоприкладству. Конечно, было бы гораздо, гораздо лучше, если бы она не ударила мистера Слоупа по лицу. Она слишком забылась. Если бы она росла в Белгрейвии, если бы ее воспитывал ментор более строгий, чем любящий отец, если бы она дольше прожила под властью мужа, может быть, она не совершила бы столь серьезного проступка. Теперь же она не устояла перед искушением сразу же отплатить за невыносимое оскорбление. В ней был слишком силен дух независимости, опасный для молодой женщины, но поддерживаемый особенностями ее положения. К тому же физиономия мистера Слоупа, еще более красная, чем обычно, из-за выпитого вина, украшенная приторной гримасой притворного благочестия и нежности, просто напрашивалась на подобное воздаяние. Кроме того, Элинор инстинктивно понимала, что этот человек способен понять только такую форму объяснения. Для него удар ее маленькой ручки был оскорбителен, как для другого — пощечина, данная мужчиной. Его гордость была уязвлена. Он считал себя униженным. В ярости он чуть было не ответил ей тем же. Его раздражала и боль, и такое вопиющее пренебрежение его саном.
Есть мужчины, которые не выносят покушений на свое самоуважение даже со стороны женщины, мужчины, для которых их тело — храм: любая шутка в их адрес кажется им кощунством, в любом непочтительном прикосновении они усматривают святотатство. Мистер Слоуп принадлежал к их числу, а потому пощечина, которую он получил от Элинор, была наиболее чувствительным для него воздаянием.
И все же ей не следовало поднимать на него руку. Женские ручки, такие мягкие, такие нежные, такие изящные в каждом движении — эти ручки, чье прикосновение столь приятно, а вид столь восхитителен, созданы не для того, чтобы бить мужчин по лицу. Едва дело было сделано, как Элинор поняла, что согрешила против всех правил приличия, и многое дала бы, чтобы взять пощечину назад. Она так расстроилась, что чуть было не попросила у него прощения. Но тут же почувствовала непреодолимое желание убежать, которому и подчинилась.