Басурманин. Дикая степь
Шрифт:
Из проёма башни, спотыкаясь и цепляясь за срубы бревен, показался Полежай. Две стрелы торчали у него из живота.
– Тиша… Тишата… – хрипя, позвал стражник.
Обессиленный, он сполз на деревянный помост у края стены.
Разжав пальцы отца, и высвободив штанину, отрок подполз к Полежаю.
– Беги… В колокол… вдарь. Напали…
Тишата проследил за взглядом меркнущих глаз ратника. Мимо головы просвистела и, с противным звуком, врезалась в бревно еще одна стрела. Отрок посмотрел на оперение смертоносного жала, вонзившегося в стену возле головы. Крупная дрожь нахлынула удушающим запахом долетавшей откуда–то сверху гари. Растерянно окинув взором всё вокруг, Тишата потряс ратника за плечо:
– Кто… напал? Полежай! Да, что же это…
– По… половцы…– простонал ратник, на миг очнувшись и посмотрев на него невидящим взглядом.
Договорить он не смог. Глаза закрылись и безвольное тело, под своей тяжестью, перевалившись через край помоста, рухнуло со стены вниз, едва не повалив лестницу.
Со страху Тишате показалось, что на другой башне городской стены мелькнула голова. Он распластался по настилу, дрожа и поскуливая.
– Колокол! Надо вдарить! – прошептал отрок, собираясь с духом. – Я сдюжу!
С трудом сделав глубокий вдох, он приподнялся и огляделся. Повсюду на помосте городской стены лежали сраженные стрелами стражники. Внизу у стены метались обезумевшие от страха люди: жались к домам, хватались за пробегающих мимо ратников, вопрошая о том, что стряслось. Но те лишь отмахивались и куда–то бежали. Повсюду раздавались крики, стоны, плач.
То тут, то там свистели стрелы, но самих половцев о который, умирая, сказывал Полежай, отчего–то видно не было. С соседней стены в сторону ремесленных рядов полетели две подожженные стрелы. Один горящий наконечник вонзились в крышу дома, а другой в пристройку у городской стены. Солома на крыше тут же вспыхнула, отдавая на растерзание пламени постройку и спрятавшихся внутри людей. Откуда–то повалил черный дым, и всё небо заволокло сизым маревом. Привстав, отрок увидел вдалеке башню речных ворот и часть стены в огне.
– Колокол! – вспомнил Тишата слова Полежая.
Спустившись со стены, он бросился к торжищу, где у кузни стояла колокольня. На тесных улочках было не протолкнуться. Люди в страхе метались, не понимая, что происходит.
Добежав до кузни, Тишата увидел в дверях Прушу и Ончутку, соседского мальчишку, чуть помладше его самого.
Пруша схватил Тишату за рукав.
– Стряслось–то чего? – пробасил он.
– Вороги! – прокричал Тишата, вырвавшись из железной хватки и оставляя в руках Пруши лоскут своей рубахи. – Басурмане напали! Ивач где?
– Не видал… Они с Кулагой как к Ничаю ушли, так покуда и не возвращались. Одни мы тут с Ончуткой.
Тишата оттолкнул приятеля от входа в колокольню, и стремглав помчался наверх, мигом преодолев три пролёта. Взобравшись на помост, огляделся. Стена у реки уже полыхала вовсю. Ветер гнал пожарище на улицу, где стоял его дом и жила семья подручника Гриди.
– Ончутка! Ончутка!.. – перекрикивая суетливый гам, закричал он сверху.
С тяжелым двуручником наперевес из кузни выскочил Пруша, а следом за ним перепуганный и заплаканный Ончутка.
– Поспешай домой! – прокричал сверху Тишата. – Скажи, своим да нашим пущай ко рвам бегут. Там за мельницей лаз за стену есть. Ладушка отведет. Опосля Ивача разыщи. Смогёшь?
Ончутка вытер слезы, кивнул и, петляя между мечущимися по торжищу людьми, что есть сил, помчался по улице, словно на пятки ему наступали копыта басурманских коней.
Тишата намотал веревку на руку и потянул колокол. Мощный глухой звук раздался над торговыми лотками и купеческими рядами. И в тот же миг людской гомон перекрыли крики и гиканье ворвавшихся с трех сторон в городские стены басурман.
Тишата тянул и тянул веревку, заставляя колокол гудеть, глядя как всадники заполняют собой улицы, как гибнут под копытами их лошадей женщины и дети, как сраженные саблями падают наземь мужчины. В глазах потемнело от злости, и в тот же миг ему в грудь вонзилось две стрелы. Пошатнувшись, Тишата осел на доски. Внутри горело. Стало тяжело дышать. Рот наполнился солоноватой влагой. Превозмогая боль и накатившую слабость, он вцепился в веревку и с силой потянул в последний раз. Голова закружилась и в глазах померкло. Тишата повалился сквозь четверик к земле. Зацепившись за веревку, он повис головой вниз. Под тяжестью бесчувственного тела, беспомощно раскачивающегося посреди деревянной постройки, колокол всё звонил и звонил, разнося по округе скорбные звуки случившейся напасти.
– Обрубить веревку, – приказал воинам подъехавший к колокольне всадник.
Крупнее прочих половцев, он и выглядел иначе, чем они. Огромный конь, под стать седоку, храпел и нервно перебирал копытами, топча валявшиеся повсюду берестяные кузовки, глиняные черепки и корнеплоды.
– Твоя воля, Мансур! – отозвался один из воинов и бросился исполнять приказ.
– Ах ты, супостат!
Размахивая мечом, из кузни выскочил Кулага, вернувшийся за миг до того. Сразив двух половцев, преграждающих дорогу, он кинулся на всадника. В грудь ему прилетела стрела. Вторая вонзилась рядом с первой. А когда третья пронзила горло, кузнец выронил меч, покачнулся, упал на колени и рухнул навзничь.
– Басурман окаянный! Огонь с небес на твою голову!
Пруша выскочил из–за колокольни, крепко сжимая тяжелый двуручный меч.
Великан ухмыльнулся и спрыгнул с коня. На миг показалось, что он закрыл собой всё небо. Закричав, Пруша поднял вверх тяжелый меч и кинулся на врага.
Мансур не торопясь вынул из ножен две короткие сабли и, скрестив их, бросился на отрока. Взмах, и голова покатилась по окровавленному настилу. Обтерев лезвия об одежды несчастного убиенного, великан убрал их в ножны и вскочил в седло.
– Властитель жаждет богатой добычи! – глядя сверху на своих воинов, прорычал Мансур. – Найдите всё, что они прячут. А я погляжу, чем тут есть потешить господина.
Бросив взгляд на тело обезглавленного им отрока, равнодушно посмотрел, как один из половцев кинул внутрь колокольни горящую головешку и поскакал к воротам княжеских хором.
Во дворе терема было многолюдно. Высокие ворота наглухо закрыты. В грохоте, криках, ржании и топоте лошадиных ног по ту сторону, не слышны плач и стенания укрывшихся за тяжелыми стенами княжеского двора.