Басурманин. Дикая степь
Шрифт:
– Не бранись, матушка. Не мои это. Ладушка поутру на речку ходила, обмотку порвала. Вот… – Тишата протянул матери обувку младшей сестренки.
Мать смутилась. Потрепала сына по голове и тихо сказала.
– Справишь работу-то, тяте на стену опреснок15 снеси.
– Управился ужо. Вот, свяжу…
Проворными пальцами Тишата закрепил обмотку на обувке сестры, подал их матери и, подхватив приготовленный ею для отца увесистый узелок, побежал к крепостной стене.
– Гляди-ка,
По аккуратно выстеленной бревнами улочке, прижимая к груди припасы, бережно завернутые матушкой в рушник, спешил накормить родителя его старшой сынок.
– Тятя! – помахал снизу рукой отрок.
Лихо взобравшись на городскую стену, Тишата принялся раскладывать на перевернутой корзине нехитрый ужин – хлеб, молоко, пареную репу.
– Ты, сынок, долгонько-то не сиди, а то мамка заругает, – отламывая краюху, напутствовал отец. – Негоже, коли такого детину баба по улице лозиной гонять станет.
Стражники дружно рассмеялись, по-доброму кивая головами.
– Небось, за девками ужо подглядаешь, а сорванец беспутный? – спросил рябой ратник, хитро улыбаясь.
– Не… – насупился Тишата.
– Глядит-глядит! – поддакнул отец. – Токмо мы мамке покуда об том не сказываем. Ранехонько ему еще с девками в сене копошиться. А за погляд спрос не велик.
– А за какой грех тады лозиной мальца потчуют? – уставился на седобородого молодой стражник, вышедший из башни.
– Всё те, Полежай, знать надобно! – усмехнулся седобородый. – Небось в тиуны собралси?
– Авось и подамся! Вот, князь-батюшка с посольства воротится, в ноги ему кинусь. А чего? Грамоте я обучен, порядок городской стражи мне ведом. Доколе ж в сторожах сидеть. Опять же, отрока тваво к терему пристрою. Глядишь, обучат аки подобает, да к княжичу нашему в малую дружину возьмут. При деле малец будет, верно сказываю, а?
Стражники дружно загомонили, закивали, соглашаясь.
– Во, вишь, добре, значится, придумано! Тишата, поди, у нас тут ужо как родный! Своими-то сынками я покамест не обзавелся, жинка двух дочек народила. А помощник мне надобен будет. Токмо смотри, галдень16, шалости свои брось. После сенокосу в прошлом годе вся улица видала, как матушка тебя лозиной охаживала. Насилу угомонили бабу. А за какие такие провинности она тебя понукала – никому доселе неведомо.
– Да, за порты рванные, – шмыгая носом, пожалился Тишата. – Я в лес по грибы, по орехи хаживал. Далече зашел в чащу. А тут зверюка окаянная на меня киданулася. Ну, я бежать. Вот за кусты, да ветки и пообтрепался. Насилу живой вернулся. Страху натерпелся, что воронья над пашней. А матушка увидала и давай лозиной прилюдно. Сказывала, на меня портов не настачишься.
– Верно сказывала! – посерьезнел отец. – Мамка твоя баба умная, бережливая, хозяйственная. Ей бы боярской жинкой стать, проку больше было бы. Батюшка ейный, упокой его душу, сказывал, сватался к ней один, нездешний. Да матушка ейная воспротивилась. Жемчугами сынок боярский сыпал, что листвой, а сам в заплатках. Про него сказывали, добро в его руках огнем полыхает. Вона, видать ей за то ты такой и народился. Одежи на тебя не напасешьси. Лучина и та медленнее тлеет.
Тишата покраснел, что яблочко наливное, опустил низко голову и, утирая нос рукавом, тихонечко всхлипнул.
– Ладно! Буде рассиживаться-то, беги ужо. А то нрав у матушки твоей крутой. Припозднишься – отсыплет на орехи, не поленится.
– Тятя, а можно я малость за стену взгляну? Погляжу на светило теплое, аки за лес оно прячется, и мигом домой, – сопя попросил Тишата.
– Ну, погляди чуток! Но ужо после не перечь!
Отрок, согласившись, закивал головой. Седобородый стражник похлопал сына по плечу. Взирая поверх его головы, откусил большой кусок хлеба и встал за спиной.
С городской стены вид и правда открывался удивительный: багрянец неба богатым покрывалом украшал облака, белыми лентами раскинувшимися по небосклону; зеленые луга, словно шелковые ковры покрывали собой землю, то тут, то там разукрашивая равнины и холмы разноцветными узорами цветов – желтыми, голубыми, красными; синие леса в вечерней дымке, словно в сизой мгле тонули в закате. В дали у реки виднелась одинокая высокая разлапистая ель. Они всегда любили с Ладушкой возле нее играть – он прятался, а она искала. Всякий раз, когда он взбирался на дерево, колючие ветки хлестали по лицу, по спине, больно кололи шею, не давая дышать. И чем труднее был подъем, тем тише он сидел в ветвях, и тем сложнее было сестренке разглядеть его под огромными колючими лапами.
Порыв ветра принес запах дыма. Рядом с головой раздался свист. Что–то больно царапнуло лицо.
– Ай!
Тишата схватился за щеку, потер. На пальцах остались следы алой крови. Кто–то сильно схватил его за рукав и потянул. Тишата обернулся. Широко распахнув глаза, отец беззвучно раскрывал рот. Сжав руку сына, он оседал на деревянный настил. Хлеб, что с любовью пекла матушка, вывалился и теперь лежал на бревенчатом полу.
– Тятя! Ты чего? – Тишата смотрел на отца, не понимая, что происходит. – Тятя!
Увлекаемый крепкой рукой отца, отрок повалился на перевёрнутую корзину, стоявшую рядом. Вжавшись в бревенчатый угол между стеной и башней, он трясясь от страха, глядя на то, как привалившийся у ног отец, цеплялся за край его портов, корчился и хрипел. Кровавая пена пузырилась на губах, не давая говорить. На груди расплывалось багровое пятно.
– Клок… колк… – выдавил из себя отец.
– Тятенька! Родненький! – на глазах выступили слезы и Тишата принялся утирать их рукавом, содрогаясь от рыданий. – Да как же это?