Бедные углы большого дома
Шрифт:
— Онъ и просилъ тебя, Александръ Ивановичъ, — послышался неожиданно женскій голосъ. — Только если кулакомъ стны не прошибешь, такъ и просьбой не много изъ нея сдлаешь… Стыдно теб, да и грхъ…
Упрекъ бьылъпроизнесенъ ровнымъ, тихимъ голосомъ, но Александръ Ивановичъ поблднлъ.
— Сынъ горячъ, но тебя не ударитъ, — продолжала жена все тмъ же тономъ. — А вдь ты, когда горячъ быкъ, такъ ты людей въ гробъ заколачи…
— Полно, Глафира Николаевна, что про старое говорить, — торопливо перебилъ Александръ Ивановичъ. Его, точно каленое желзо, жгли простыя слова жены и ея убійственно спокойный тонъ. — Я не могу заплатить за него, потому что другихъ дтей обучать надо. Или теб эти не милы, только онъ милъ?
— Ты вдь и не думаешь этого, —
Мужъ отвернулся. Порфирій вышелъ изъ комнаты, махнувъ рукою. Порфирій пошелъ къ инспектору гимназіи спросить, не можетъ ли тотъ, доставить ему уроковъ. Инспекторъ любилъ Приснухина, но помочь ему не могъ: уроковъ не было на примт. Инспекторъ общалъ доставить ихъ своему любимцу зимою, а теперь предложилъ написать письмо къ его отцу и усовстить врага.
— Нтъ, не пишите; онъ только осметъ васъ, — отвтилъ Порфирій.
— Какъ осметъ? — изумился инспекторъ.
— Да такъ; скажетъ, что на чужія деньги у всхъ глаза горятъ, что въ чужомъ карман вс считать умютъ.
Инспекторъ задумался и общалъ хлопотать, чтобы Порфирія по бдности избавили отъ взноса платы. Возвращаясь домой, Порфирій встртился съ отставнымъ дьячкомъ-читальщикомъ, читавшимъ псалтырь и надъ тломъ Семена Мартыновича. Юношу озарила какая-то мысль.
— А что, взяли бы вы меня къ себ, если бы я сталъ пть въ хор вашего сына или читать съ вами по покойникамъ? — спросилъ онъ.
— Отчего не взять, — отвтилъ дьячокъ. — Сходи, поговори съ Васькой.
Порфирій пошелъ къ Васьк, къ сыну дьячка, регенту пвчихъ, нанимавшихся къ кому угодно на свадьбы и на похороны и пвшихъ въ одной изъ ближайшихъ отъ «большого» дома церквей. Квартира регента Богословскаго находилась на чердак. Тамъ Порфирій засталъ юнаго хозяина, какую-то отвратительную женщину и водку; въ углу, свернувшись клубкомъ, спалъ на дырявой шинелишк одинъ изъ маленькихъ пвчихъ и изрдка почесывался, вроятно, обороняясь отъ клоповъ. Регентъ былъ полупьянъ. Объясняться было почти невозможно, но надежда на принятіе въ число пвчихъ была, такъ какъ хозяинъ радушно предложилъ гостю водки и, хлопнувъ его по плечу, сказалъ:
— Поступай-ка, братъ, къ намъ въ хортъ. Ты вдь лихо поешь!.
Женщина отъ чего-то захихикала. Порфирію стало гадко, а въ голов, между тмъ, промелькнула мысль: авось, привыкну! Поздно вечеромъ вернулся онъ домой и легъ спать. На слдующій день, — это было воскресенье, — онъ снова видлся съ Богословскими и пошелъ посмотрть на бывшую въ дом покойницу, словно желая убдиться, можетъ ли онъ сдлаться читальщикомъ. Покойница эта была Скрипицына. Здсь онъ встртилъ Варю, разговаривавшую съ нмкою. Порфирій вспомнилъ встрченную имъ вчера у Богословскаго женщину и не удержался отъ вмшательства въ дло, отвелъ Варю, отъ нмки. Этимъ онъ возобновилъ или, лучше сказать, началъ знакомство съ Варею, такъ какъ они почти забыли другъ друга въ послдніе два года. Оба они изъ дтей превратились въ молодыхъ людей: она сдлалась двушкою, готовою идти хоть подъ внецъ, у него пробивался тонкій пухъ надъ верхней губой. Изъ квартиры Скрипицыной онъ пробрался домой въ свою каморку и сталъ связывать нкоторыя изъ своихъ вещей. Мысль объ оставленіи родного гнзда не покидала его. Юность, самонадянность, чуткость къ обидамъ, — все вмст толкало его отсюда, а вра, въ свои еще неиспытанныя, но свжія силы обольщала надеждой на будущее, на возможность бороться съ судьбой. Но куда идти? Все чужія, незнакомыя, непривтливыя лица. У Богословскихъ грязь… Что-жъ, что грязь? Надо испытать, перенести все. Узелокъ былъ связанъ. Порфирій осмотрлъ свою каморку и вздохнулъ. Тутъ пережилось не одно горе, были и счастливые часы… Вотъ на стн, надъ постелью, выцарапанъ какой-то стишокъ, сочиненный въ день рожденія матери самимъ Порфиріемъ въ подраженіе Кольцову; вотъ комодъ съ замыкающимися ящиками, подаренный тоже матерью, здсь прятались отъ меньшихъ братьевъ и сестеръ любимыя книги, картинки, купленныя на деньги матери, и все это связано съ ея именемъ, съ ея любовью. И вдругъ бросить ее, бросить въ воскресный вечеръ, когда она, врно, сидитъ у огня и ждетъ сына! Нтъ, нтъ, это. невозможно! Порфирій бросился въ комнату, гд обыкновенно сидла, мать, и, отворивъ двери, остановился на порог. Мать, спокойная, кроткая, сидла у огня; у ея ногъ играло двое дтей, третій ребенокъ спалъ на колняхъ.
— А я все тебя: поджидала, — проговорила она, не поворачивая головы и узнавъ сына по: походк. — Я придумала, какъ устроить дло. Все пойдетъ хорошо.
Порфирій съ поникшей головой и опущенными глазами приблизился къ ней и остановился передъ нею, спиной къ огню, такъ что она почти не могла разсмотрть его лица.
— У меня есть деньги, — продолжала она. — Я ихъ копила для всхъ васъ. Теперь я пущу ихъ въ оборотъ, открою магазинъ, стану платья шить на заказъ. Ты будешь жить и учиться на мои деньги. Вдь теб тяжело оставить гимназію?
— Я бы и не оставилъ ее! Никогда, никогда не оставилъ бы! — вырвалось восклицаніе у сына.
— Такъ ты, врно, тоже придумалъ что-нибудь, — просто замтила мать. — Скажи, что? Можетъ-быть, по-твоему удобне сдлать…
Сынъ еще ниже опустилъ голову и молчалъ.
— Что же, голубчикъ? — подняла мать на сына свои глаза.
— Матушка, я уйти хотлъ, — опустился онъ на колни передъ нею и положилъ свою голову около спавшаго на ея рукахъ ребенка.
— Дитя, дитя! — проговорила мать, и въ ея глазахъ сверкнула слеза.
Наступило продолжительное молчаніе.
— А еще меня училъ, — улыбалась черезъ нсколько минутъ мать. — Хорошъ учитель, бжать хотлъ! Кто же бы съ ученицей-то остался? Что бы она стала безъ тебя длать?..
— Нечему мн тебя учить, — прошепталъ сынъ, все еще не отнимая головы отъ колней матери.
Воскресный вечеръ шелъ къ концу. Мать и сынъ вели серьезные разговоры. Они впервые сознавали, что они, словно по ошибк, заброшены въ этотъ домъ; что она не похожа на жену, а онъ не похожъ на сына портного; что они стоятъ выше; что ихъ подняло что-то надъ этой сферой самодурства, пьянства, торгашества, черствой мщанской морали и мщанскихъ наслажденій. Они поняли, что они стоятъ не въ отношеніяхъ матери и сына, но въ отношеніяхъ брата и сестры, испытавшихъ одно и то же общее горе, общія притсненія и общія радости. Они были вполн счастливы и даже не подозрвали, что это счастье будетъ смшно людямъ, что оно погибнетъ или, по крайней мр, его будутъ стараться губитъ люди въ чаду своихъ глубокихъ соображеній. Вечеръ кончился. Порфирій вошелъ въ свою каморку и осмотрлся, какъ будто онъ вернулся сюда посл десятилтняго отсутствія, и каждая вещь здсь казалась ему теперь еще миле, еще дороже, чмъ прежде; онъ впервые понялъ, что значитъ родное гнздо.
На слдующій день онъ зашелъ къ Ардальону.
— Вонъ ты съ Варькой всякій день раскланивался въ окно, — сказалъ онъ пріятелю:- а что бы теперь пройти въ ней, да помочь ей. Ее вонъ нмка къ себ жить сманиваетъ.
— Какая нмка? — спросилъ Ардальонъ.
Порфирій началъ разсказывать. Ардальонъ ничего не понималъ.
— Эхъ ты, младенчество горемычное, — промолвилъ Порфирій.
Ему щемило сердце за участь Вари; онъ думалъ, что ей такъ же горько покидать квартиру Скрипицыной, какъ было трудно ему покинуть свой уголъ. Онъ не зналъ, что у Вари не было родного гнзда, родныхъ сердцу воспоминаній, связанныхъ съ какими-нибудь вещами, не понималъ, что она равно холодно смотрла на всхъ и готова была идти за первымъ встрчнымъ, если онъ возьметъ ее съ собою.
Черезъ нсколько времени на стн «большого дома» появилась пятнадцатая вывска съ надписью: «Моды и Платья, Modes et Robes»; вывска жалась къ выск портного, но нарисованная на ней рука указывала на отдльную дверь, не имвшую, повидимому, ничего общаго съ мастерской портного; почти въ то же время въ ленныхъ владніяхъ Порфирій встртился съ новыми жильцами, можетъ-быть, немного знакомыми и намъ.
VII
Трезоръ пробуетъ осчастливить людей и терпитъ за это непріятности