Бедные углы большого дома
Шрифт:
Какъ же развивалась энергичная голова Порфирія?
Мать Порфирія была изъ крпостныхъ, — дло, какъ ведите, было очень давно и принадлежитъ къ числу казусовъ, сданныхъ въ архивъ. Сначала двочка Глаша играла съ барышней и барчонкомъ и отъ нихъ научилась грамот, ариметик и клочкамъ другихъ наукъ; потомъ барышню отдали въ институтъ, барченка въ гимназію, а Глашу засадили въ двичью, и она плела по цлымъ днямъ кружева или вышивала прошивки, воротнички, нарукавнички и изрдка, во время отсутствія господъ, урвавшись на свободу, въ село, смотрла на хороводы, присутствовала на посидлкахъ. Молодая, стройная, здоровая, она была типомъ тхъ двушекъ, которыя расцвтали въ двичьихъ
— Наше вамъ-съ почтеніе, — говорилъ кавалеръ, наотмашь снимая фуражку и шаркая по-господски ногою.
— Здравствуйте, — сухо кланялась Глаша.
— Что рдко изволите выходить-съ, осмлюсь сдлать вопросъ?
— Мн и въ комнатахъ хорошо.
— Это показываетъ вашу безчувственность, потому что есть люди, которымъ ваше отсутствіе причиняетъ печаль.
Глаша хихикала надъ вычурными фразами кавалера и, слыша его тяжелый, похожій на сопнье вздохъ, спрашивала, убгая въ комнату:
— У васъ, врно, насморкъ?
Черезъ нсколько мсяцевъ кавалеръ, называвшійся Александромъ Приснухинымъ, презентовалъ Глаш колечко съ бирюзой. Глаша не хотла брать; кавалеръ умолялъ ее взять подарокъ, объясняя, что «вы, молъ, не подумайте чего дурного, а это мы вамъ презентуемъ только ради нашего уваженія». Глаша, смясь, взяла колечко. Любовь Приснухина была проста, серьезна; выраженія ея были вычурными, шутовскими. Вліяніе трактирныхъ знакомствъ и лакейской полированности не могли не сказаться въ дл любовныхъ объясненій. Глаша слышала только эти смшныя фразы, — но не знала, что таится подъ ними, и не могла смотрть серьезно на знакомство съ Приснухинымъ. Посл перваго подарка она, еще смясь, еще не измняя своего гордаго вида, чаще говорила со своимъ поклонникомъ. Это дало ему смлость подарить ей платочекъ и выразить крайнюю степень своей любви къ ней щипкомъ въ руку повыше локтя. На это Глаша отвтила сильнымъ ударомъ по рук Приснухина и строптиво замтила ему:
— Вы рукамъ воли-то не давайте, я вамъ не позволю!
Какъ видите, дла шли къ обычной развязк, къ свадьб, но вмсто свадьбы произошло совсмъ другое: Глаша вдругъ начала избгать встрчъ съ Приснухинымъ и, встрчаясь съ нимъ, на вс его любезности отвчала, что у нея нтъ свободнаго времени говорить съ нимъ. Приснухинъ вздыхалъ, но Глаша уже не хихикала и оставалась серьезной, даже грустной. Какъ-то поклонникъ ршился высказать ясне свою любовь, но ему отвтили:
— Полноте, что вамъ меня любить!
Приснухинъ опустилъ голову, его поразилъ грустный и серьезный тонъ этихъ словъ. Встрчи кончились, — правда, была еще одна встрча, но Глаша даже не замтила своего обожателя.
— Что за жизнь распроклятая, такъ я и изобразить теб, братецъ ты мой, не умю, — говорилъ Приснухинъ тощему сосду слесарю, уже знакомому читателямъ.
— А по мн — первое выпей, и ничего твоя жизнь съ тобою не сдлаетъ? Потому что вино — значитъ веселіе, духъ бодрый, вотъ оно что! — отвчалъ слесарь и брался за фуражку съ раздвоеннымъ козырькомъ.
— Въ кабакъ, кабакъ пойдетъ, такъ я и знала! кровопійца ты этакой, — кричала толстая слесарша. — И вы-то хороши, Александръ Ивановичъ, мужа моего смущаете, — накидывалась она на Приснухина.
— Помилуйте-съ, чмъ же мы тутъ причинны, — оправдывался Приснухинь.
— Какъ чмъ?.. Да чего вы нюни-то передъ нимъ распустили? Передъ нимъ заплачь, такъ онъ и думаетъ, что ему тоже ревть надо.
— Такъ что же-съ?
— Какъ что? Извстно, у него какъ слезы, такъ и водки подавай! Ужъ такой нравъ его, кажется, знаете, вдь не чужіе, — сосди… Ну, а тамъ бить начнетъ меня же, вамъ хорошо…
— Ужъ какое хорошо, — хуже быть не можетъ! — вздыхалъ Приснухинъ…
А Глаша длалась все задумчиве и грустне. Смхъ молодой, улыбка радостная, краска свжая на лиц,- все пропало. Люди около нея о чемъ-то шушукались, а она и смотрть въ глаза имъ не смла.
— Ты это что, какъ въ воду опущенная, ходишь, — сурово спросила у нея однажды барыня.
У Глаши навернулись слезы, и дрогнуло тло.
Барыня осмотрла ее пристальнымъ взглядомъ, а у самой сердце сжалось. Любила она Глашу въ теченіе многихъ лтъ чисто родственною любовью.
— Ты знаешь, у кого ты служишь? — еще строже и грозне спросила она, стараясь подавить въ себ чувство естественной привязанности къ Глаш. — У моей дочери, ты служишь, у двушки, у ангела чистаго.
Глашу била лихорадка, грудь поднималась отъ сдержанныхъ рыданій…
— Что же ты думаешь, что и еще годы пройдутъ, а никто и не узнаетъ, въ какомъ ты положеніи? Ты взгляни на себя-то!
Глаша инстинктивно опустила глаза на свою талью и поблднла, какъ полотно.
— Хорошо? — спросила барыня.
— Матушка, В-ра Га-ври… — не договорила Глаша, захлебнувшись словами, и рухнулась къ ногахъ барыни.
— Глаша, Глаша, голубушка! — вырвалось у барыни, и она быстро наклонилась къ лежавшей на полу двушк.
Много-въ этотъ день пролилось слезъ.
— Не являлся бы ты ко мн на глава, — говорила барыня Вра Гавриловна своему сыну-студенту. — Что ты надлалъ, за что ты ее погубилъ? Ты бы хоть вспомнилъ, что это за двушка была!
Сынъ покраснлъ.
— Увлекся! — пробормоталъ онъ, передернувъ плечами.
— Увлекся! Неужели за тобой, какъ за малымъ ребенкомъ, еще нянекъ нужно, чтобъ ты бды не надлалъ? Жизнь-то вамъ чужая не дорога! И чему вы учитесь? Вс науки выучили, а умнй не сдлались, — отвернулась мать. — Душегубцы!
Наступило молчаніе; человчное, горячее состраданіе въ доброй женщин начало смолкать; проснулось сознаніе того, что она живетъ въ свт, что кругомъ кишитъ муравейникъ со своими толками, соображеніями…
— Надо что-нибудь сдлать, пристроить ее какъ-нибудь, — промолвила мать.